Шамбала. Алина Дмитриева

можем быть вместе. Натаниэль этого не хочет.

      – Не может быть, – ох уж это сомнение в собственном голосе. – Чего же он тогда хочет?

      – Тебя.

      Поначалу я старалась переварить ее слова, а когда весь их смысл дошел, наконец, до сознания, выпалила:

      – Руни! – встала и принялась собираться.

      – Это правда, Кая! – крикнула она. – Я тебе не лгу!

      – Да чушь собачья! При чем тут я? Мы можем жить под одной крышей, но ты не хуже меня знаешь, что творилось в последние недели.

      – Я тоже так рассуждала, пока до меня не дошел смысл слов Ната.

      – Каких еще слов?

      – Он сказал: «Мне нужно другое».

      Я шагала впереди, не давая ей возможности поравняться и заглянуть мне в лицо. Мы шли шумно, тяжко ступая и громко разговаривая – почти кричали – что было недопустимо за пределами Долины. Нас могли услышать или еще хуже – увидеть. Мы рисковали всегда, но всегда соблюдали осторожность.

      – Руни, я пас в этой игре, – я подняла руки, давая понять, то не являюсь предательницей или кем она меня теперь считает.

      В ушах зверело – хорошо бы сейчас выполнять монотонную работу или лежать где-нибудь в тишине.

      Быстро добравшись до Долины, я наспех зашагала в сторону дома. Геолокация выигрышна: он не виден практически со всех сторон; только Герд мог выбрать себе подобное пристанище. Он сам выбирает, когда ему быть видимым, а когда скрываться в тени.

      – Кая, он так на тебя смотрит… – в слезах вторила Руни, – я всегда мечтала, чтобы он на меня так смотрел!

      Я молча глотала слезы. Хотелось ответить, но не хотелось причинять боль. Да что же я за никудышное создание! Молилась: ноги, несите меня скорей в дом; пусть быстрее займу себя каким-нибудь полезным делом… Слова Руни резали слух. Бедняжка! Бедная, бедная Руни! Никому нет до нее дела, и даже Натаниэль – последний предатель – всадил ей нож не в сердце, в спину. Как же я могу быть такой жестокой! Я кинулась обратно к ней и крепко прижала к себе. Бедняжка горько рыдала, обливаясь горючими слезами. Я не могла себе позволить подобной роскоши. По-настоящему я разучилась плакать много лет назад, и с тех пор проронила считанные слезинки.

      О, что за наказание! Была б у Руни мать, она бы сумела ей донести, как все, сейчас происходящее, на самом деле неважно. Все бытие – тлен, и тленны мы. И слезы ее – глубоко бессмысленны. Но она – не я. Как просто заставить себя отказаться от чувств и больше никогда к ним не возвращаться. Так просто становится жить, так пусты становятся иные действия, так смешны стенания любви. Но она – не я. Она-то все чувствует, и сердце ее кричит так отчаянно, что даже я, отпетая эгоистка, чувствую эту горечь. Таким людям, как Руни, нужна надежда на лучшее будущее, нужны теплые слова и много заботливого надзора каждый божий день в этом неприкаянном доме. Но я не могла убедить ее в том, во что не верила сама. Все изменится – ведь мы за это боремся, но эфемерное счастье? Оно для меня ничего не значило.

      – Руни, – взяла ее личико в ладони, – все будет хорошо, слышишь? Все будет, как надо. – она подняла свои светло-голубые, подернутые