Пещера. Геннадий Авласенко

не что-то сверху на удивительном птичьем своём наречии, таком насмешливом и непонятном…

      НО ВЕДЬ Я ПОНИМАЛ ИХ ТОГДА! О ЧЁМ ОНИ КРИЧАЛИ?

      И я даже не плыл. Просто море держало меня, держало в голубых, тёплых своих ладонях… и я словно парил, сказочно и невесомо парил на самой границе голубого неба и голубого моря. И не было страха, совершенно не было страха, а там, куда я плыл, было что-то, волшебное что-то… и мне так нужно было, так необходимо было доплыть…

      КУДА Я ПЛЫЛ? ЗАЧЕМ?

      А потом зазвенели колокольчики.

      Сотни, тысячи, десятки тысяч… они звенели и звон их, нежный, мелодичный и еле различимый вначале, вдруг, подобно пушистому снежному кому, стремительно принялся нарастать, крепнуть, обретать неприятный металлический привкус и цвет. И я не сразу сообразил даже, что это и не колокольчики вовсе…

      Звенело у меня в ушах… не звенело даже, а грохотало что есть мочи.

      Боевые тамтамы дикарей-людоедов племени мумба-юмба показались бы мне сейчас, наверное, сверхангельской музыкой после этого вот всевозрастающего дьявольского грохота.

      Бом-бум! Дили-бум! Бум-бом! Дили-бом! Трах-тарарах-тах!

      И снова: бом-бум! Дили-бум…

      И так без конца…

      И так до бесконечности…

      И так до…

      Бедная, бедная моя головёнка-головёнушка! Выдержать такое изнутри!

      Я с трудом превеликим разлепил удивительно тяжёлые и удивительно непослушные веки… и первое, что увидел, был, конечно же, потолок… знакомый такой потолок, весь в золотистых и сиреневых узорах, тоже знакомых до отвращения…

      А МОРЕ? ГДЕ МОРЕ?

      Море исчезло.

      И море, и солнце, и ветер, и белые упругие крылья чаек… и то что-то, бесконечно далёкое что-то… то, куда я плыл да так и не доплыл… оно тоже исчезло! Исчезло всё и только сердце, замерев на мгновение в мучительно-сладкой истоме, вдруг отчаянно и тревожно затрепыхалось в груди:

      – Выпусти меня! Выпусти!

      ТАК ЭТО БЫЛ СОН! ВСЕГО ТОЛЬКО СОН!

      Я находился дома, я лежал в кровати, не в своей комнате, правда, а почему-то в родительской спальне, а надо мной нависал оклеенный золочёными обоями потолок. А ещё нависала люстра, в которой, как в искажённом зеркале, отражалась вся комната без исключения…

      В общем, всё такое родное и всё такое знакомое…

      До тошноты!

      СОН, ТОЛЬКО СОН…

      МОРЕ, НЕБО, ЧАЙКИ… И ВСЁ ЭТО ТОЛЬКО СОН…

      А в прихожей сердито и пронзительно тарахтел телефон. Тарахтел, и, казалось, аж вверх подпрыгивал от нетерпения.

      Я мысленно выругался и снова закрыл глаза в слабой надежде уснуть.

      Как бы не так!

      Телефон настойчиво тарахтел. По всему видно было, что настроен он на это самое занятие весьма и весьма решительно.

      – А пошёл бы ты! – с отчаяньем обречённого пробормотал я. – Вот не встану и всё тут, и плевать я хотел на всех своих знакомых и незнакомых тоже!

      Тревожное ощущение сна по-прежнему не покидало меня. Оно было слишком необычным, чтобы исчезнуть вот так, сразу. Оно было более чем необычным. Кроме того…

      Я никак не мог вспомнить, куда же я всё-таки плыл, там, во сне… а ведь это и было самое что ни на есть важное во всей этой истории.

      А в прихожей нетерпеливо и немузыкально всё названивал и названивал телефон. Тарахтел, одним словом.

      «Чёртова тарахтелка! – в бессильной злобе подумал я, с головой забираясь под одеяло. – Вот хвачу сейчас чем-либо тяжёлым, мигом заткнёшься!»

      Но сна уже не было. Было раннее утро… синеватый рассвет медленно и лениво перетекал через подоконник, постепенно заполняя собой комнату.

      А телефон всё продолжал тарахтеть. Интересно, кто это там такой настырный?

      Я встал, потянулся и, не одеваясь, вышел в прихожую.

      Сразу же подумалось, что звонит Витька, только Витька… и никем кроме Витьки тип этот быть не может. С него станется. Недавно, к примеру, он позвонил мне в три часа ночи и для начала вежливо поинтересовался, что я сейчас делаю. Когда же я, взбешённый как две тысячи чертей, заорал в трубку, что эти его идиотские выходки кого угодно с ума сведут, он помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, а потом спросил, тихо так, задушевно:

      – Сань, вот только честно, скажи, я хороший человек? Только честно!

      Не желая вдаваться в подробности, я тогда, помниться, сначала просто положил трубку на её законное место, молча так положил, аккуратненько… а уж потом только, после всего этого, высказал ни в чём не повинному телефонному аппарату своё особое мнение относительно «хорошего» человека Витьки. Причём, кратко, всего в двух словах.

      Вот и сейчас. Стоило мне только приподнять трубку, как я сразу же понял, что, увы, ни на грамм не ошибся. Витькин трёп я распознаю за полкилометра.

      – Аллёу! – знакомо вякнула трубка. – Санёк, энто ты?

      Пришлось признаться, что энто действительно