Зелёный велосипед на зелёной лужайке. Лариса Румарчук

стол мясные кости, картошку, иногда еще кислую капусту и клюкву: выменивала у деревенских на коврики. Картошка продавалась кучками, дрова – вязанками, а молоко зимой – застывшими кругами льда.

      В нашей комнате стало уютней: бабушка купила на рынке абажур (а то висела на шнуре голая лампочка); правда, свет давали редко, больше сидели с коптилкой. Абажур был зеленый, из тонкой бумаги «в гармошечку». «Гофрированный», – сказала бабушка.

      Как-то принесла мне ботинки. Я была на седьмом небе от счастья. Ботинки рыжие, толстые, со шнурками. Не то мальчишечьи, не то девчоночьи – не разберешь. Эля мрачно молчала, глядя на мои ботинки. Я нарядилась и пошла гулять за калитку. Эля – за мной. И все – молча. Я расхаживала, подпрыгивала и все время будто случайно бросала взгляд на свои ноги. Эля крутилась тут же и вдруг наступила мне на ногу.

      – Ты что, слепая? – сказала я. Она промолчала. А потом вдруг снова наступила. Я нагнулась и стала тереть ладонью испачканный ботинок. Мне стало жарко от возмущения. Я была уверена, что она наступает нарочно – завидует моим ботинкам.

      С каждым разом бабушке все труднее становилось ходить на рынок. Однажды утром она встала с постели и упала. Я подбежала к ней, чтобы помочь ей подняться, и вдруг почувствовала, что могу донести ее до кровати – такая она была легкая. У нее начиналась дистрофия.

      Вечером с рынка пришла та самая бабушкина приятельница. Всегда шумная и энергичная, она стояла над бабушкиной постелью и только качала головой. А в ногах сидела Эля и смотрела на нее с надеждой. В комнате было темно, ставни закрыты, и только тени от коптилки (почему такие огромные от такого маленького света?) метались по стенам и потолку.

      Утром та женщина принесла пузырек с золотистой жидкостью: на дне ее колыхался мутный густой осадок.

      – Вот, достала, – сказала она. – Будешь пить рыбий жир – встанешь на ноги.

      И действительно, бабушка наливала рыбий жир прямо в суп, и это ее спасло.

      …Много времени прошло с тех пор. Война кончилась, и детство кончилось, потому что ничто на свете не бывает всегда.

      Мы снова соединились: мама, бабушка, Эля и я. Только отец не вернулся с фронта.

      Мы уехали туда, где жили до войны. И только изредка вспоминаем эвакуацию.

      – Ненавижу этот город, – говорит бабушка. – Даже вспоминать страшно. И как мы только выжили тогда?

      «Дорогой мой город, город солнца, детства, необыкновенных весенних ручьев», – с нежностью думаю я.

      Как-то я была в нем проездом. Взяла такси и поехала с вокзала на свою улицу. Все на ней осталось прежним. Было странное чувство: словно время застыло.

      – Это потому, – сказал мне шофер, – что город застраивается в другом направлении. Там целый второй город вырос.

      Я вышла из машины, чтобы потрогать серый забор, и, как прежде, не нашла в нем ни щелочки.

      Был апрель, бузина еще не цвела. Она стояла сухая и черная. Но это была та, та самая бузина, которая видела меня маленькой. И я сорвала сухую веточку и взяла ее с собой.

      …Как-то дома мы с моей институтской подругой готовились