Разгром. Александр Александрович Фадеев

и видели в нем многое такое, что, может быть, и самому Морозке неведомо.

      «Жулик», – подумал ординарец, обидчиво хлопая веками.

      – Чего же ты стоишь? – рассердился Левинсон.

      – Да что, товарищ командир, как куда ехать, счас же Морозку. Будто никого другого и в отряде нет…

      Морозка нарочно сказал «товарищ командир», чтобы вышло официальней: обычно называл просто по фамилии.

      – Может быть, мне самому съездить, а? – спросил Левинсон едко.

      – Зачем самому? Народу сколько угодно…

      Левинсон сунул пакет в карман с решительным видом человека, исчерпавшего все мирные возможности.

      – Иди сдай оружие начхозу, – сказал он с убийственным спокойствием, – и можешь убираться на все четыре стороны. Мне баламутов не надо…

      Ласковый ветер с реки трепал непослушные Морозкины кудри. В обомлевших полынях у амбара ковали раскаленный воздух неутомимые кузнечики.

      – Обожди, – сказал Морозка угрюмо. – Давай письмо.

      Когда прятал за пазуху, не столько Левинсону, сколько себе, пояснил:

      – Уйтить из отряда мне никак невозможно, а винтовку сдать – тем паче. – Он сдвинул на затылок пыльную фуражку и сочным, внезапно повеселевшим голосом докончил: – Потому не из-за твоих расчудесных глаз, дружище мой Левинсон, кашицу мы заварили!.. По-простому тебе скажу, по-шахтерски!..

      – То-то и есть, – засмеялся командир, – а сначала кобенился… балда!..

      Морозка притянул Левинсона за пуговицу и таинственным шепотом сказал:

      – Я, брат, уже совсем к Варюхе в лазарет снарядился, а ты тут со своим пакетом. Выходит, ты самая балда и есть…

      Он лукаво мигнул зелено-карим глазом и фыркнул, и в смехе его – даже теперь, когда он говорил о жене, – скользили въевшиеся с годами, как плесень, похабные нотки.

      – Тимоша! – крикнул Левинсон осоловелому парнишке на крыльце. – Иди овес покарауль: Морозка уезжает.

      У конюшен, оседлав перевернутое корыто, подрывник Гончаренко чинил кожаные вьюки. У него была непокрытая, опаленная солнцем голова и темная рыжеющая борода, плотно скатанная, как войлок. Склонив кремневое лицо к вьюкам, он размашисто совал иглой, будто вилами. Могучие лопатки ходили под холстом жерновами.

      – Ты что, опять в отъезд? – спросил подрывник.

      – Так точно, ваше подрывательское степенство!..

      Морозка вытянулся в струнку и отдал честь, приставив ладонь к неподобающему месту.

      – Вольно, – снисходительно сказал Гончаренко, – сам таким дураком был. По какому делу посылают?

      – А так, по плевому; промяться командир велел. А то, говорит, ты тут еще детей нарожаешь.

      – Дурак… – пробурчал подрывник, откусывая дратву, – трепло сучанское.

      Морозка вывел из пуни лошадь. Гривастый жеребчик настороженно прядал ушами. Был он крепок, мохнат, рысист, походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, так же приземист и кривоног, так же простовато-хитер и блудлив.

      – Мишка-а… у-у… Сатана-а… – любовно ворчал Морозка, затягивая