Кузнец из преисподней. Виталий Сертаков

бряцали оружием темные личности. Степан Наливка почти протрезвел после суток пьянства, когда на стук отворились крепкие ворота, провели его сенями, и за длинным столом углядел он лица совсем уж неожиданные. Он узнал тех, кому здесь быть никак не полагалось. Узнал самого папу Саничева, который у президента Кузнеца в правительстве заседал. Узнал другого знатного ковбоя, министра Лопату. Узнал митрополита екатеринбургского. Только батюшка отчего-то бороду сбрил и в платье гражданском сидел. Еще больше поразился Наливка, когда в темном углу опознал сразу троих Качалыциков.

      Вот уж точно редкие гости среди горожан! Известно ведь, что между собой лесные колдуны горожан обзывают насекомыми. Еще не так давно воровали детей и взрослых в рабство забирали, как дикарей каких… Качалыцики не изменили своим привычкам, сидели в кружке, неулыбчивые, в платьях белых, с косичками на темно-русой голове, зыркали глазами страшными. В полутьме, на дальнем конце стола, расположились и другие, не всех бывший управитель знал лично, но понял уже, что не просто винца попить собрались.

      Охраняли усадьбу до зубов вооруженные люди. Стояли с лампами, несли на плечах дробовики, обходили караулом двор, поверху затянутый частой сетью.

      – Садись, Степан. Али западло с нами сесть? Али стал теперь птицей шибко важной? Президенту дорогу железную строишь, мы тебе нынче не приятели?

      Самым богатым ковбоем губернии слыл старший Ерофеев. Еще в бытность московского президента Ивана, Ерофеев-старший подписывал Пакт вольных поселений. По тому Пакту никто ни Москве, ни Питеру не кланялся, мзду платили малую – на ополчение да на дороги – да выставляли одного бойца с десяти дворов на общую охрану. Когда новые времена пришли, Папа Ерофеев озлобился и удалился с ближними в горы. Торговал, впрочем, и детей в города отпускал и в учебу, но сам Екатеринбург стороной объезжал. Никаких дел с «безбожной» властью иметь не хотел.

      Степан Наливка сел с колотящимся сердцем. Старший Ерофеев сам поднес ему чарку с крепким таежным медом. Сыновья Ерофеева – четверо, все похожие, круглоглазые, усатые – глядели хмуро, внимательно. Двое из них – в повязках да в бинтах, раненые.

      «Убьют на месте, со двора не выйду, коли не так скажу», – понял внезапно бывший управитель. Послушав еще немного, сообразил он, что Думы городской больше нет, что нынешняя Дума – вот она, тут собралась. Вот только неясно, известно ли в Петербурге, что на Урале власть опрокинулась? Вопрос этот так и вертелся на языке, но Степан Наливка язык вовремя прикусил.

      – Сочувствуем твоему горю, Степан Михайлович, – по-простому, словно к равному, обратился к новому гостю Кирилл Лопата. – Наслышаны мы, погибла твоя супруга любимая. Да уж, такие деньки… Не только у тебя горе. По всей губернии смертей не счесть. Только рожениц тысячи три умерло.

      Лопату Степан встречал единожды. Когда тот, в числе других шишек из Петербурга, открывал новый мукомольный и хлебный завод. Тогда этот бородатый, холеный, видный мужик тряс орденами, бил ладонью по трибуне, кричал в