Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

обжитая: если лес, то хотя бы с дымком, но любому лесу он предпочитает городской сад или парк – и чтобы обязательно были скамейки!..

      В целом поэзия Цыбулевского относится к своим импульсам и субстрату весьма деликатно и мягко, причем эта деликатность возводится в степень в тех случаях, когда импульс – уже сам по себе – наделен внутренней интимностью, ранимостью. Тема любви – пробный камень поэта, и, как и тема природы, не доминирует в книге «Владелец Шарманки»[99]. Быть может, это объясняется нежеланием автора публиковать стихи чрезмерно личные[100]. В таких случаях поэт как бы разделяет права авторства с женщиной, его вдохновившей, и тем самым лишается монополии на публикацию. До читателя доходят – и в этом проявляется человеческий такт поэта – стихи относительно обобщенные, объективированные (с. 32):

       А нелюбовь моя вещает –

       ей вдруг беда любви ясна.

       Бессонницей так освещают

       таинственную сущность сна.

       Еще свободен и с любою

       зло отличаю от добра.

       Еще я не задет любовью,

       но белый локоть у ребра…

      Только что приведенный стих словно осекся на заповедном пороге, почувствовав угрозу конкретной индивидуализации («но белый локоть у ребра…»). Все индивидуализирующие атрибуты, любые посвящения должны быть – в результате кропотливой работы – или вовсе изъяты, или запрятаны вглубь (невидимую с поверхности), или надежно зашифрованы (с., 32):

       Вот так предвосхищать возможность

       и не уйти в тот свет и тьму.

       Как легким взмахом острых ножниц,

       перерезающих тесьму.

       И, распадаясь на две части,

       уже не связана она.

       И, может, в этом-то и счастье

       так пить, и никогда до дна.

       Так никогда до дна, как горе,

       как звездопад, как водоем,

       так в небо ствол и в землю корни,

       чтоб никогда не быть вдвоем.

       И сохранять смешную верность

       повсюду, где ни ступим мы.

       Пока не втянемся в поверхность

       без высоты и глубины.

      Когда же все улики стерты, имена отставлены и детали завуалированы – тогда можно, не таясь, броситься в жизневорот мыслей и эмоций, как, например, в этом стихе (с. 106):

       Сидеть бы в кафе с большеротой

       той самой, которой б – коня!

       А жизненный каменный храм с позолотой

       уже не прельщает меня.

      …Пусть несовместимость другая,

       но только уйти бы от той,

       где тяга когда-то тугая

       на ход перешла холостой.

      Любовь как поэтическая тема у Цыбулевского всегда самонедостаточна и требует какого-нибудь параллельного ряда – чтобы быть словно за жалюзи, видимой и невидимой одновременно (с. 97):

      Кораблик в море и в кафе серьга:

      сближалось все, что врозь и не похоже,

      но не соединялись берега –

      два одного по существу того же.

      То лето выдыхает зимний пар,

      а тут зима прельстительнее лета.

      Постреливает гравием

99

Она заметна главным образом в стихах из первой книги («Что сторожат ночные сторожа») и из третьей, неоконченной, а также – в виде легких отрывочных воспоминаний – в ряде прозаических вещей («Чертово колесо», «Ложки»).

100

Любопытно и характерно! – что из сотни с лишним стихов лишь одно имеет посвящение – М.Ц. («Я руки простирал, пустые горсти…») (с. 34–35) и еще одно прозрачное, по адресу, озаглавлено – «Без пояснения» (с. 36–37).