Фаворит. Книга первая. Его императрица. Том 2. Валентин Пикуль

phasis>

      1. Лежачего не бьют

      Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал. Одинокий, наблюдал он, как через щели в ставнях сочится яркий свет наступающей весны… Историк пишет: «Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием».

      Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:

      – Спишь ли? Допусти до себя…

      Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.

      – Кому надобен я? – спросил в страхе.

      А из-за дверей – голос бабий, воркующий, масленый:

      – Да ты хоть глянь, как хороша-то я… утешься!

      Потемкин бессильно рухнул перед киотом:

      – Господи, не искушай мя, раба своего…

      Утром он получил записку. «Весьма жаль, – писала ему неизвестная, – что человек столь редкостных достоинств пропадает для света, для Отечества и для тех особ, кои умеют ценить его». Потемкин метался по комнатам, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые еще предстояло прочесть… Историк продолжает: «Некоторая знатного происхождения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная дама (имени коей не позволяю себе объявить), ускоряя довершить над ним торжество свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил…» Одиноким глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии, словно призрак, мечется под окнами богатая коляска.

      Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:

      – Да пусти меня к себе… открой, я утешу тебя!

      Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его повисла Прасковья Брюс, жарко целуя его…

      Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:

      – Форты сдались, и крепость пала.

      – Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши…

      В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на постели – войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах – худой овчинный тулупчик.

      – Не слишком ли стеснил себя скудостью?

      – Эдак забот меньше, – пояснил Потемкин.

      Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее – это было сочинение Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:

      – Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. – Потом сказал Потемкину, чтобы сбирался в Зимний ехать. – Без тебя возвращаться не велено, таково желание матушки нашей… Шевелись, братец!

      Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий жгут, опоясала голову, скрывая уродство глаза.

      Екатерина встретила отшельника строго:

      – Наконец-то я вижу вас снова… Из подпоручиков жалую в поручики гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.

      …

      Правил он в полку должность казначейскую, надзирал в швальнях за шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого не взволновав, никому не нужная. А в трактире Гейденрейха, где всегда были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:

      – Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?

      – Яшке повезло: его князь Николай Василич Репнин с собою в Варшаву взял, он при посольстве его легационс-секретарем… Говорят, картежничает – ночи нет, чтобы в прах не продулся!

      О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для принятия прошений на высочайшее имя, а самому писать некогда. Выбрались из трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте душистой ночи; на болотах города крутились винты «архимедовых улиток», вычерпывая из ям воду…

      – Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?

      – Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или…

      Потемкин сказал ему, что придворная служба уже мало влечет. Желательно вкусить славы военной:

      – Даже окривевший, а вдруг пригожусь?..

      Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора, когда слуга доложил, что какой-то незнакомый просится:

      – Сказывал, бывал в приятелях ваших…

      Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко на нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку – шпажонка дворянская (рубля в три, не дороже стоит).

      – Или не признал меня, Гриша? – спросил он тихо.

      – Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей обглодала… Где ж тебя так прихватило?

      Это был неприкаянный Василий Рубан.

      – Да я сам не ведаю где… Год назад по делам таможенным в Бахчисарай ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал – еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и обметало. А сечевики усаты знай одно меня из ведер на морозе