Слово и дело. Книга первая. Царица престрашного зраку. Том 2. Валентин Пикуль

я хочу! – твердил Густав Бирен. – Ты ведь, Эрнст, желаешь породнить своего сына с принцессой Мекленбургской…

      – Молчи, болван! Елизавета была невестой короля Франции, а ныне живет блудно с сержантом Шубиным.

      – Но я – майор! – отвечал Густав. – Сержанту не тягаться со мною… И цесаревна со мной любезна!

      Бирен побежал к царице, ища содействия. Анна Иоанновна очень зло поглядела на все село Александрово:

      – Гнездо Петрово разорить надобно, а птенцов сих собакам бросить… Знаю я: все наговоры идут из слободы Александровой! Лизка престол из-под меня желает выдернуть? Ну-ну, тогда я из-под нее кровать выдерну. Единой просфоркой сыта будет!..

      Алешку Шубина взяли в Тайную розыскных дел канцелярию.

      – Ты кто таков, молодче? – спросил его Ушаков.

      – Я есть Алексей Яковлев сын Шубин, а ныне сержантом при полку Семеновском состою…

      Ушаков бровью повел. Каты сдернули мундир с полюбовника цесаревны, разложили на лавку телом. Десять плетей – для начала.

      Встал сержант как ни в чем не бывало, только удивился.

      – За што бьешь? – спросил. – Ну, был грех… Так без того греха кто проживет? Муха и та на муху летит и жужжит…

      – Ты – не Алексей, а Иван, и родства не знаешь, – внушил ему Ушаков, для верности врезав Шубину кулаком – прямо в дых самый.

      – Врешь! – обозлился сержант, мучаясь. – Я себя не забыл, меня каждый в полку моем ведает…

      Двадцать плетей. Выдержал. Только орал шибко:

      – А деревня моя – Курганиха, я есть оттудова!

      Тридцать плетей… сорок… Сколько же он выдержит?

      Голова упала на лавку, кровью забрызганную.

      – Ванечка, – позвал его Ушаков, – Ванюшечка…

      – Уйди, вошь, – прошипел Шубин. – Я себя помню. Урожден Алексеем, крещен в имени этом, а в Иванах мне не бывать!

      Бросили в воду: ни встать, ни лечь. Томили парня во мраке. Без хлеба, без огарка свечного. Крыса и та не выжила бы! Потом снова на свет извлекли, и тянул Ушаков акафисты наисладчайшие… Но твердо помнил себя Шубин – кричал с лавки, истерзанный:

      – У меня мамушка ишо жива… сестрицы на выданье…

      – Ты есть Иван, а корню своего не ведаешь, – внушали ему.

      – Врете – ведаю!..

      Через срок опять приволокли в пытошную. Горел огонь.

      На стене, что насупротив дыбы, висли клочья волос.

      В крови, в мозгах, в кале человечьем.

      «Бедные, – пожалел Шубин. – Кто же страдал тут до меня?..»

      – Кто ты есть? – спросил Ушаков, очки вздевая.

      – Сам знаешь, – заплакал Шубин. – Чего мучаешь?..

      Каты взяли банные веники – сухие, шелестучие. И те веники в огонь опустили. Одежонку велели скинуть и лечь.

      – Ладно, – сдался Шубин. – Противу огня слаб я… Быть по-вашему, звери: Иван я есть, а родство не помню… Везите уж!

      И повезли его – долго-долго, месяцами волокли через места пустые. Да все кибиточкой, да все под войлоком. И опомнился Шубин уже на Камчатке: стоял перед ним хиленький попик и держал обручальные кольца,