Слово и дело. Книга вторая. Мои любезные конфиденты. Том 4. Валентин Пикуль

сокрушают все, что мешает армии ее маршу вперед.

      А позади пусть догорают Ставучаны – буковинская деревушка, которая уже сегодня вписывается в историю русской славы.

      Россия-мати! свет мой безмерный!

      Позволь то, чадо прошу твой верный.

      …

      Виват Россия! Виват драгая!

      Виват надежда! Виват благая!

      …

      Сераскир Вели-паша, на горе сидя, дождался Колчака.

      – Никто, – сказал, – не осудит барса, если он ушел живым из схватки со львом… Мы сегодня плохо молились аллаху!

      – Кысмет, – ответил Колчак, словно плюнул.

      Вели-паша из кувшина ополоснул ладони розовой болгарской водой. Три мальчика-грузина подали ему полотенца, расшитые валашскими узорами. Под грохот пушек мысли сераскира текли лениво, как степная река… Человек бессилен, если обстоятельства против него. Каре русские нерушимы, и они уже подбираются к вершине, где он сидит на подушках, за рядами ретраншементов. Надо принять точное решение, и Вели-паша его принял:

      – Пошлите гонца в Хотин – пусть вывозят мой гарем…

      «Конечно, – размышлял он, – можно бы спасать и пушки. Но аллах (да будет вечным его величие) создал женщину гораздо приятнее пушки. А потому и спасать надо сначала не пушки, а женщин…»

      – Поджигайте лагерь, – велел сераскир.

      Он легко и свободно поднялся с подушек. Мальчики умаслили ему рыжую бороду благовониями египетскими. Ах, как жаль, что сегодня любимая жена уже не понюхает его бороды… Что делать? В мире ведь все так непрочно. «Кысмет!» Колчак, звеня кольчугой, видел с холма, как тяжело вползают в гору русские каре. Они лезут вместе с артиллерией, огня не прекращающей. Казалось, гяуры сошли с ума: они лезут в гору заодно с фургонами, с аптеками, там ржут лошади, мычат быки и ревут коровы, над русскими каре торчат, щеря желтые зубы, озлобленные морды верблюдов…

      К нему подполз толстый серденгест, тихо воя.

      – Ты почему не в крови? – спросил его Колчак.

      Наступив на янычара ногой, он одним взмахом сабли легко, словно играючи, отделил голову «беспощадного» от его тела.

      – Если изранен я, то все должны быть в крови…

      Вели-паше подвели коня. Он вдел ногу в стремя.

      – Лев не виноват, – сказал сераскир, – если муравьи прогрызли ему шкуру… Я еду на Хотин.

      Разминая тяжкой мощью вражьи ретраншементы, на лагерь турецкий наползли, раздавливая его всмятку, три русских каре.

      Отвага солдат – их мерная поступь.

      Решимость офицеров – их утверждение поступи.

      Ставучаны открывали Хотин…

      «И тое славное дело 1739 года, августа 17 дня, в пятьницу, после полудни благополучно скончалось и с нашей стороны зело мало урону было…» Вот так и надо воевать!

      …

      Турки покинули ставку столь поспешно, что даже палатки оставили нетронуты. Входи туда – еще дымится кофе, еще не загас жар в пепле табачном. Багаж был брошен – преобильный, пестрый, весь в клопах и блохах. На поле боя Ставучанском остались под дождем куртки и шаровары янычар бежавших. Все брошено турками –