Эрон. Анатолий Королев

обозвала презрением, было всего лишь негодованием ревности.

      Дряблые щечки ящерки налились жидким румянцем: жить чужими чувствами была ее страсть, старуха даже не обратила внимания на пережаренный бигус. Девчонку надо, конечно, гнать как можно быстрей, размышляла она, чуть чаще тыкая вилкой в жаркое.

      Билунов-отец никогда не простит Пруссаковым такой вот услуги – домработницу в дом!

      – Не надо преувеличивать, – сказала Ева, отпивая чаек; они всегда обедали вместе. Хозяйка не выносила любое одиночество и усаживала Еву кушать третье блюдо.

      – Что?! – Калерия Петровна изумленно вскинула брови, оказывается, последнюю фразу она ляпнула вслух. Нож и вилка застыли в руках.

      – Максимум моей карьеры у Филиппа – стать любовницей. Помните, при вашем царизме искали барчукам прислугу? Для здоровья.

      Ева говорила об этом так спокойно, что старуха в мыслях не могла с ней не согласиться.

      – Я моложе царизма, деточка, – заметила она вслух.

      – Извините.

      – Пожалуй, ты права, но, милочка, твоя откровенность невыносима. Никогда не говори, что думаешь. Женщина не должна походить на то, что она есть на самом деле. Это опасно. Раз. И просто скушно! Два.

      Снова и снова вставал один и тот же вопрос века, заданный Фроммом, – быть или иметь.

      Мамочка, быть… быть… только быть… во что бы то ни стало быть.

      2. Мишени

      Лилит узнала о новой пассии Билунова последней – надо же, последней! – и была застигнута просто врасплох. А она-то как раз упивалась тайной победой – разрывом Филиппа с Верочкой Волковой сразу после ее точного звонка – жалом осы в сердце змеи! – на край света, в Ленкорань. Узнавание случилось через неделю после того, как Филипп, любопытствуя к низостям жизни, чистил с Евой картошку на кухне карги Пруссаковой.

      В тот день он привез Еву около полуночи в единственный тогда в Москве ночной валютный бар в «Национале». Там собирались только свои, проникнуть в бар с улицы было вовсе не просто. Обычно свои съезжались туда попить нормального несоветского кофе, из которого не выпарен кофеин, послушать последние штатовские записи, поесть мороженое от Баскин Роббинс, выпить по рюмке – не больше – коньяку. И вот! Золушка-Ева явилась перед глазами пораженной компании в темно-зеленом шелковом платье, расшитом нитками стекляруса, с широким поясом на талии. Это было то самое единственное платье, в котором Ева собиралась покорять столицу. Она надела его первый раз за два года! Оно было ей к лицу. Только слегка болталось на теле, словно на вешалке, так она похудела за время скитаний. И вообще в ту ночь Ева была в ударе и чертовски хороша собой. Особенно привлекали глаза, которые горели живым мокрым зеленым блеском елочных огней в глубине новогодней елки, и ее прекрасные идеально гладкие зубки, которые светились с ровной настойчивостью перламутра. Билунов танцевал только с ней. И танцевал подчеркнуто старомодно, держа левой рукой за талию, а в правую она вложила свою ладошку. Еще никогда ее не держали в танце столь благородным образом: твердая нежность мужских рук, строгое расстояние между ее и его лицом, непонятно