Триумфальная арка. Эрих Мария Ремарк

загадочное слово на свете.

      – Такси? – еще громче гаркнул шофер, теряя терпение, и закурил сигарету.

      – Пошли, – сказал Равич. – Этот все равно не отстанет. Профессионал.

      – Зачем нам ехать? Пешком пойдем.

      – Но дождь начинается.

      – Какой это дождь? Туман. Не хочу в такси. Хочу с тобой пешком.

      – Хорошо. Тогда дай я хоть растолкую ему, что с нами случилось.

      Равич подошел к машине и перебросился с водителем парой слов. Тот расцвел в ослепительной улыбке, с неподражаемым шармом, на какой в подобных случаях способны одни французы, помахал рукой Жоан и укатил.

      – Как же ты ему растолковал? – спросила Жоан, когда он вернулся.

      – Деньгами. Самый доходчивый способ. К тому же он ночью работает, значит, циник. До него сразу дошло. Был вежлив, доброжелателен, хотя и с оттенком презрения.

      Она с улыбкой прильнула к его плечу. Он чувствовал, как что-то раскрывается, ширится в душе, откликаясь во всем его существе теплом и нежностью, наполняя приятной истомой, словно тысячи ласковых рук влекут тебя вниз, и вдруг ему показалось невыносимым и немыслимым, что они все еще стоят рядом, на ногах, в смешном прямостоячем положении, с трудом удерживая равновесие на подошвах, этих узких и шатких точках опоры, вместо того чтобы, потеряв голову, повинуясь силе тяжести, уступить голосу стенающей плоти, подчиниться зову сквозь тысячелетия, из тех времен, когда ничего этого еще не было – ни умствований разума, ни вопросов, ни мучительных сомнений, – а только темное, счастливое забытье бурлящей крови…

      – Пошли, – сказал он.

      Сквозь нежную паутину дождя они пошли по пустынной антрацитовой мостовой, и вдруг в конце улицы перед ними опять всей своей безграничной ширью распласталась площадь, а над ней тяжелым густо-серым колоссом в серебристой дымке вздымалась и парила Триумфальная арка.

      9

      Равич возвращался в гостиницу. Утром, когда он уходил, Жоан еще спала. Он рассчитывал через час вернуться. С тех пор минуло еще добрых три часа.

      – Здравствуйте, доктор, – окликнул его кто-то на лестнице, когда он поднимался на свой третий этаж.

      Равич поднял глаза. Бледное лицо, копна всклокоченных черных волос, очки. Он не знает этого человека.

      – Альварес, – представился тот. – Хайме Альварес. Вы меня не помните?

      Равич покачал головой.

      Мужчина наклонился и поддернул брючину. От щиколотки до самого колена тянулся шрам.

      – Теперь узнаете?

      – Это я, что ли, оперировал?

      Альварес кивнул.

      – На кухонном столе, у самой передовой. Полевой лазарет под Аранхуэсом. Белый особнячок в миндальной рощице. Теперь вспомнили?

      Равича вдруг обдало пряным дурманом цветущего миндаля. Он тонул в этом запахе, но тонул куда-то ввысь, словно поднимаясь по лестнице в затхлый подвал, откуда тошнотворно несло потом и спекшейся кровью.

      – Да, – проговорил он. – Вспомнил.

      В ярком свете луны раненые лежали на террасе штабелями. Плоды славных