Принц инкогнито. Антон Понизовский

на! Хочешь ещё? Повторить? На ещё!..

      Больница была уже близко. Чаще встречались приметы цивилизации: питьевая колонка, трубка газгольдера, фонарь – чёрный сосновый столб, прикрученный к бетонной чушке, на столбе объявления о покупке свинца, о продаже щебня или навоза, или веников оптом… Чернели похожие на муравейники кучи полусгоревших веток и листьев; некоторые ещё тлели…

      Такое же жадное нетерпение овладевало Дживаном, когда он знакомился с новой женщиной. Сейчас ему хотелось как можно скорей оказаться в своём отделении – вернуться в свой мир, где он был хозяином, победителем, где его знали, ценили. Когда Тамару припекло – буквально, когда запахло жареным, – кому она оборвала телефон? «Дживанчик, ты нужен, Дживанчик, беги скорей!» – «Почему бы, Тамара Михайловна, вам не обратиться к старшей сестре? Кто у нас старшая или старший: Ирма Ивановна или я? А у меня, прошу извинения, выходной». Мог он так ответить? Имел полное право. Но вместо этого как метеор летел на работу. А почему? Потому что Тамара была права: Дживан справится. Он один разберётся. Никто не найдёт поджигателя – Дживан найдёт. Дело чести.

      Больница, в которой Дживан работал семнадцатый год, размещалась на территории «Дома Пучкова» – одной из редких подволоцких усадеб, переживших двадцатый век. Господский дом был много раз перестроен, но сохранил деревянный фронтон и две крашеные колонны. Среди сосенок и старых полуоблетевших лип было сумрачно. Мизерабль мёл листву. Чужой, из третьего отделения. В отличие от обычной больницы, здесь пациенты жили годами, ненадолго выписывались домой, потом возвращались. Многое было устроено не по инструкции, а по-домашнему. Вот, например, территорию было положено убирать до обеда, но этот больной (Дживан даже вспомнил фамилию: Матюшенков) любил мести листья, его это успокаивало, он никогда не пытался уйти с территории, со временем его начали выпускать одного, без присмотра.

      Дживан взбежал по ступенькам и перед тем, как войти, вдохнул свежего воздуха про запас. Отпер собственным ключом дверь. Внутри было очень тепло, после улицы даже слишком тепло, в нос ударил знакомый запах. Такой запах, наверное, должен накапливаться за ночь в какой-нибудь непроветриваемой казарме, где на нестираных простынях спит много давно не мытых мужчин, – только здесь запах был куда крепче и включал сильную горько-сладкую примесь аптеки. У больницы была собственная котельная: в отделении круглый год стояла жара.

      Отделение разделялось на две неравные части, которые по-корабельному назывались «отсеками». В левом, более просторном крыле находился «лечебный отсек»: палаты, вдоль палат коридор, в конце коридора санузел для пациентов, сушилка; дальше, в пристройке, – столовая и веранда.

      В правом крыле, занятом «медицинским», «врачебным» или «служебным» отсеком, было немного свежее. Из-за плотно закрытой двери, разгораживавшей отсеки, доносился смутный бубнёж – и ленивые окрики тёти Шуры: «Ня трожь!.. Всё, ложись отдыхай… Кому сказала! зараза, уйдёшь по-хорошему или нет?.. В Колываново