Лундберг, Антонин, Есенин. Зинаида Гиппиус

быть, мои «ума холодные наблюдения» покажутся любопытными.

* * *

      Лундберг – называл себя моим «крестником». Мне принадлежит… заслуга? спасения его первой рукописи от редакторского камина.

      Двери нашего тогдашнего журнала следовало, по моему убеждению, широко открыть начинающим. Они и были открыты, и не напрасно: у нас впервые стали печататься Блок, Пяст, Сергеев-Ценский и другие, себя впоследствии оправдавшие.

      Рукопись Лундберга показалась мне не блестящей, но возможной. Вызываю неизвестного автора. И вскоре он становится частым посетителем как редакции, так и моего дома.

      Большеголовый, большелицый, бледный юноша в синей рубашке. Дикий неврастеник. Любит длинные, надрывные разговоры. И мало-помалу я убеждаюсь, что это человек, не лишенный, может быть, способностей, но обреченный на «личную негодность»: его точит и ест червяк безнадежного честолюбия слабых. Слабняк, если он не глуп, начинает в этом случае с потери равновесия. И Лундберг особенно охотно говорит – о самоубийстве.

      Не всегда можно полагаться на правило: «Не убьет себя тот, кто о самоубийстве говорит». И потому оставить Лундберга, уклониться от бесконечных разговоров, мне не хотелось. Они, впрочем, не дали ему помощи: внутренний червяк тщеславия, сосредоточенное, болезненное саможаление заслоняли его от всех спасительных интересов, – к искусству, к философии, к вопросам общественным. Особенно безразличен, даже враждебен, он был к последним.

      Но то обстоятельство, что он очутился в литературном кругу в связи с людьми, в которых он хотел вызывать к себе участие, – пожалуй, ему и помогло.

      Из Киева, куда он уехал, он продолжал писать мне. С удивлением мы узнали, что он сделался «учеником», и даже «любимым», л. Шестова. Мимолетная встреча в Киеве показала мне того же Лундберга, ноющего, скорченного от внутренней, мелкой боли, ничем, кроме нее, не интересующегося; вернее – все берущего, как средство для ее невозможного утоления. Как в письмах своих – он был уныло и злобно льстив… И этого не видит в «любимом ученике» глубокий русский философ – Л. Шестов?

      Впрочем, не наивны ли, не доверчивы ли, как дети – философы?

      В Петербурге, когда Лундберг туда снова переехал, мы уже не встречались. Нужды в нас больше не было. Сделавшись заправским литератором (при посредстве ли одного своего «учителя» или и других наивных людей – не знаю) он даже писал какие-то особенно злостные против нас статьи. Мне их, впрочем, не пришлось видеть, да и отметы не стоило бы, если бы в то же время, изредка, не получались от Лундберга письма, все те же, заунывно-льстивые… на всякий случай?

      Прикончил Лундберга некий Иванов-Разумник.

      Этого Иванова-Разумника долго называли «обольстителем недоносков». Он таким и был, сидя в подполье, до дней своего торжества, т. е. торжества большевиков. Литературный критик, создатель «Скифов», – он в сердцевине своей тот же Лундберг, только похитрее и посмелее, а потому по приемам, по самой материи своей – родной брат Петерсу и Дзержинскому. Выйдя на свет, он стал заглатывать уже не одних недоносков, а «гениальных детей» – Ремизова, Белого, Блока.

      – Как, и вы с ним? – спрашиваю раз в ужасе Блока по телефону. – Пусть Боря (А. Белый), он «потерянное дитя»… Но вы?..

      И грустный прошелестел ответ:

      – Да ведь и я, может быть… «потерянное дитя»…