Пять ложек эликсира. Аркадий и Борис Стругацкие

это имя ничего не говорит.

      Феликс взвивается.

      – А мне ваше имя, между прочим, тоже ничего не говорит! Однако я вот через весь город к вам сюда перся…

      – Документ у вас есть какой-нибудь? Хоть что-нибудь…

      – Конечно, нет! Зачем он вам? Вы что – милиция?

      Иван Давыдович мрачно смотрит на Феликса.

      – Ладно, – произносит он наконец. – Я сам этим займусь. Идите… Стойте! В какой он больнице?

      – Во Второй городской.

      – Чтоб его там… Действительно другой конец города. Ну ладно, идите. Я займусь.

      – Благодарю вас, – ядовито говорит Феликс. – Вы меня просто разодолжили!

      Но Иван Давыдович уже повернулся к нему спиной.

      Внутренне клокоча, Феликс спускается в гардероб, облачается в плащ, напяливает перед зеркалом берет и поворачивается, чтобы идти, но тут тяжелая рука опускается ему на плечо. Феликс обмирает, но это всего лишь гардеробщик. Античным жестом он указывает в угол на проклятую авоську.

      Феликс выходит на крыльцо, ставит авоську у ноги и достает сигарету. Повернувшись от ветра, чтобы закурить, он обмирает: за тяжелой прозрачной дверью, упершись в стекло огромными ладонями и выставив бледное лицо свое, пристально смотрит на него Иван Давыдович Мартынюк. Словно вурдалак вслед ускользнувшей жертве.

      Народу в трамвае великое множество. Феликс сидит с авоськой на коленях, а пассажиры стоят стеной, и вдруг между телами образовывается просвет, и Феликс замечает, что в этот просвет пристально смотрят на него светлые выпуклые глаза. Лишь на секунду видит он эти глаза, клетчатую кепку-каскетку, клетчатый галстук между отворотами клетчатого пиджака, но тут трамвай со скрежетом притормаживает, тела смыкаются, и странный наблюдатель исчезает из виду. Некоторое время Феликс хмурится, пытаясь что-то сообразить, но тут между пассажирами вновь возникает просвет, и выясняется, что клетчатый наблюдатель мирно дремлет, сложив на животе руки. Средних лет мужчина, клетчатый пиджак, грязноватые белые брюки…

      В зале дома культуры Феликс, расхаживая по краю сцены, разглагольствует перед читателями.

      – …С раннего детства меня, например, пичкали классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека ежечасно пичкать классической музыкой, то он к ней помаленьку привыкнет и смирится, и это будет прекрасно. И началось! Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума – нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы – на нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей – нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению классической музыки имели бы КПД ну хотя бы как у паровоза, мы бы все сейчас были знатоками и ценителями. Ведь это же тысячи и тысячи часов классики по радио, тысячи и тысячи телепрограмм, миллионы пластинок! А что в результате? Сами видите, что в результате…

      Под одобрительный шум в зале Феликс отходит к столику и берет очередную записку.

      – «Были ли вы за границей?»

      Смех в зале. Возглас: «Как в анкете!»

      – Да, был.