Саламандра. Владимир Одоевский

однако ж, они догадались, что путешественник спрашивает о дочери старого Руси.

      Память о старике еще не исчезла между жителями Иматры; они помнили отважного рыболова и его удивительные рассказы в долгие зимние ночи. Показали Якко на берег, и в одно мгновение молодой человек бросился в лодку.

      Когда он вышел на берег, слезы брызнули из глаз его; он узнал родимую хижину, родимые пороги, – сердце его сильно забилось. "Где же Эльса? Эльса?" – спрашивал он.

      Невдалеке несколько праздных финнов окружали молодую девушку лет двадцати; она перебирала пальцами по кантеле, пела старинные песни о финском сокровище Сампо и приплясывала; в переднике ее лежали куски хлеба, полученные ею, вероятно, от слушателей.

      – Вот Эльса, внучка старого Руси, – сказали провожавшие молодого человека.

      – Эльса! Эльса! – вскричал он и бросился обнимать ее.

      Эльса испугалась, закричала, хотела бежать.

      – Эльса! сестрица! неужели ты не узнаешь своего Якко?..

      – Ты обманываешь меня, Якко умер, убит, – отвечала Эльса и горько заплакала.

      – Твой Якко жив, это я, приемыш твоего деда, понимаешь ли?

      Эльса смотрела на него, но не верила и продолжала плакать.

      Якко едва мог объяснить ей свои мысли. Выучившись почти всем языкам европейским, он забыл свой собственный и не находил в нем самых обыкновенных слов или употреблял одно слово вместо другого; но вид родимых мест помогал его памяти, и финские слова, хотя с трудом, прорастали сквозь пласты чуждых слов и понятий, как корни берез сквозь финские граниты.

      – Ты не веришь, что я точно Якко? – продолжал он. – Посмотри на меня хорошенько – неужели я так переменился?

      – Якко был наш, суомиец, а ты не наш, ты большой господин.

      – Эльса! Эльса! я все тот же; только платье на мне другое. Посмотри, вот камень, на который мы, бывало, взбегали; вот рябина, с которой я бросал тебе ягоды; вот здесь я тебе сделал рожок из воловьего рога; пойдем в избу, я тебе расскажу, где что лежало, где мы спали с тобою, где сидел Руси, где сидела Гина за печкой…

      Они вошли в избу; все было в ней на прежнем месте, только стены немного покривились; та же четвероугольная печь, то же волоковое окно, те же сосновые обрубки, та же куча хвороста, служившая постелью. Страшная ночь, рассказ Руси, его смерть, смерть Гины, – все живо возобновилось в памяти молодого финна; он все повторил Эльсе с подробностию.

      Эльса уверилась наконец, что пред нею действительно Якко, и бросилась, рыдая, в его объятия. Они сели.

      – Скажи же мне, Эльса, как живешь ты? Где живешь ты?

      – Я живу здесь, в этой избе.

      – Одна?

      – Одна; да чего ж бояться? все здесь свои люди. Днем я хожу к пастору учиться грамоте – я уж умею читать, Якко, – потом выхожу на дорогу, играю на кантеле, пою – добрые люди дают мне хлеба – посмотри-ка, я сколько уж набрала его, на целый год. Тут есть даже кнакебре [7]. – Эльса с гордостью показала на ворох кусков,

7

Лепешки из муки, употребляемые только зажиточными поселянами. «Он круглый год ест чистый хлеб» есть у финнов выражение величайшего богатства. (Примеч. В. Ф. Одоевского.)