Меч Михаила. Ольга Рёснес

сердце? Пока еще не скреплен родственным поцелуем договор о помолвке, пока еще ждет в высоком бокале шампанское… Придирчивый взгляд ползет по убранным в высокую прическу русым прядям сибирячки, скользит по нарумяненной щеке к аккуратно выточенному ушку с дарёной жемчужной сережкой, падает на выступающую из ажурного декольте девственную грудь и… вот оно, неодолимое для брака препятствие: крестик! Невзрачный, медный, на тонкой заношенной нитке. Как мог ее сын этого не заметить! Была бы еще просто безделушка, вывешенная напоказ, золотая, тыщи на три, да еще с брилллиантом, ценная вещица, а то… Такой крестик, грош ему цена, носят не просто так, но за веру, и сколько уж раз клали эту веру на лопатки – встает, как ни в чем не бывало, и нет на ней ни царапины, ни пятнышка… и верят же, верят, не имея для этого никаких рассудочных оснований. Этот никудышный, на ниточке, крестик сибирячка ни за что не выбросит, так и будет таскать на себе, да еще детям достанется… Чтобы наши внуки оказались крещеными?! В Америке?!

      Так и пришлось ей ехать обратно в Сибирь, нечего было и заморачиваться.

      С Евой другое дело: дворянская кровь, акции в швейцарских банках, особняк в Амстердаме. На вид, правда, не очень, ну прямо ведьма, с нечесанными, всегда распущенными, по самый зад, седыми волосами, да и зад-то никакой, тощий и мерзлый, и ходит повсюду в одних и тех же голландских деревяшках на босую ногу, да еще в длинных, мятых, истрепанных по краям юбках… Но с этим еще можно как-то разобраться, когда пойдут (хоть бы пошли!) дети и некуда будет уже от семьи уползать. Спешить, однако, со свадьбой не надо: вот будет у Эдварда двести пятьдесят тысяч в год, тогда… а пока только двести. Графиню все-таки придется содержать.

      Вид с элитной высотки, как с моисеевой горы, часто вызывает у Эдварда приступ неодолимой тоски: куда все, собственно, идет? Другое дело, что идти надо, всем вместе… но куда? Все вместе уже решили, что пора менять Крошку Цахеса на что-нибудь покрупнее, чтоб сразу откусил пол-Сибири и выжрал Байкал, а то еще русские придут… А если все-таки придут? Дать им по одному гектару комариных болот: осушат, не в первый же раз. А если среди них окажется вдруг философ? Всамделишный, российский, философствующий животом? Его надо немедленно поманить грантом и, ходящего на задних лапах, вывести в двадцатиградусный мороз на Красную площадь, в натянутых на морду трехцветных трусах… и все это снова и снова, снова и снова… Даешь профессиональное заморачивание!.. профессиональный отшиб!.. профессиональную скуку! И самой философии стыдно за свою же вековую любовь к мудрости, оказавшуюся надоедливым приставанием к вещи в себе. И как же после этого не замечать, что Ева – доктор философии с нью-йоркским знаком качества? И это с ее-то неприспособленностью к комфорту мнений. Ева – это граница с вопросительным знаком, опасное приглашение к одиночеству.

      18

      «Вавилон» закрывают в четыре утра, до первого, в четыре тридцать, поезда, и те, кому негде доночевать, валятся на пол возле