Меч Михаила. Ольга Рёснес

Таечка в школе, про мать и говорить нечего, пашет на полторы ставки. И это строго между ними, и если совесть – вещь верткая и податливая, то кровь – иное дело: тысячелетний железобетон. Сев напротив отца за кухонный стол с протертой на сгибах клеенкой, Женя еле слышно, едва шевеля пухлыми розовыми губами, докладывает:

      – Я регулярно бываю там у них, в этой крысиной банковской норе, и мне известны их ближайшие планы…

      Молча и недоверчиво уставясь на сына, Наум Лазаревич кивает, чтобы тот продолжал дальше. Сам черт их сегодня не разберет, этих акселератов, не признающих ни правил приличия, ни даже простой советской формальной логики.

      – Деньги попросту уплывут, и очень скоро, и никто ничего не докажет, – с неожиданной взрослой уверенностью сообщает Женя, – надо идти прямо сейчас, немедленно!

      – Да как же… – пытается сопротивляться Наум Лазаревич, – … городская дума гарантирует…

      И сам же себя тормозит, он ведь не вчера родился: этого и следовало ожидать от битком набитой ворами и прохиндеями думы.

      – Я влез в их компьютер, – заметив податливость отца, поясняет Женя, – и вижу: они переводят счета за бугор, осталось совсем немного…

      Ну, ладно, пошли. По дороге в «Европейский престиж» Наум Лазаревич притормаживает и со всей, на какую только способен, пытливостью, спрашивает:

      – Как тебе это удалось?

      – Я компьютерный гений, – скромно и на ходу отвечает Женя, – влезу куда угодно. Кстати, я у них неофициальный консультант.

      Наум Лазаревич замирает, как от удара футбольным мечом в лоб: на его глазах происходит что-то, намного опережающее его собственную, интеллигентную приспособительную игру, что-то чрезвычайно умное, но и… перечащее разуму, втискивающее разум в простые, как дважды два, формулы мертвого рассудка. И если бы кто-то мог теперь все это остановить… вернуться хотя бы к застойной, полузадушенной и полуслепой советской честности… честности ворующего не всё… но теперь-то ведь хочется умыкнуть всё! Хочется пожить наконец демократично, будто ты и не нюхал никогда напрасность вяло текущего, помноженного на хроническую сонливость гулаговского трудолюбия, гарантирующего тебе пожизненную недоношенность ума и воли. Все-таки тогда была еще какая-то надежда, а теперь вот и самая абсурдная мечта сбылась, а дальше – только больше того же самого. Больше, еще больше, еще и еще больше… Зарабатывай, вертись, приспосабливайся, будь как все. От этой счастливо сбывшейся демократической мечты веет уже сегодня тотальностью заранее обесцвеченного будущего: все мы вползем в него, одновременно взяв курс на молчаливое согласие с расклевывающей нас хищной политикой, подменяющей собой любое иное общественное шевеление. Ты хочешь, бывает, присмотреться, какие-такие вопросы волнуют сегодня искусство, промышленность, образование или церковь, и обнаруживаешь только один-на-всех, и притом, политический, вопрос. Вопрос о власти, натягивающей себя, как кондом, на что попало стоящее