Ульфила. Елена Хаецкая

поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не наздравствуешься.

      Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали.

      В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то, охнули. И вышел на свет толмач, которого звали.

      Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только один сказал толмачу в спину:

      – Ежели что – кричи громче. Мы услышим.

      Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия. Евсевий был стар. Многое пережил, многое и многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться.

      Толмач вошел в комнату, быстро окинул ее взглядом, зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо освещенную драпировку.

      Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.

      – Не озирайся, не убивать позвали, – сказал старик.

      Толмач неопределенно двинул плечом.

      – Ближе подойди, – велел старик. – Я Евсевий.

      Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой – для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той же козлятиной, что от прочих членов посольства.

      Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было пропитано, казалось, все, даже мебель.

      – Говорили, будто толмач готский – клирик, – без всякого вступления заговорил Евсевий. – Верно?

      Варвар кивнул.

      – Любопытен ты мне, – сказал Евсевий. И улыбнулся еле заметно: – Что ты все прислушиваешься?

      – Дивно мне здесь все, – сказал варвар.

      Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая лицо молодого человека – тому было лет тридцать. Вези.

      Год от года готские племена становились все сильнее и все теснее жались к границам Римской Империи. Лучше бы иметь с ними одну веру – вот о чем непрестанно думал теперь епископ Константинопольский.

      А времени у него почти не было. Евсевий слабел с каждым днем. Уйти же из этого мира, не выполнив того, что он считал своим долгом, старый римлянин не мог. Потому и велел призвать к себе готского клирика. Тот, вроде, бойко болтает и по-гречески, и по-латыни, хоть и варвар.

      – Разговор у меня к тебе, дьякон, – сказал Евсевий.

      – Не дьякон, – поправил вези. – Я чтец.

      – А, – молвил старик разочарованно. – Даже и не дьякон…

      А тот кивнул, мотнул длинными волосами.

      Евсевия все это начало уже не на шутку раздражать.

      – Ты головой-то не мотай, не конь, – проворчал он. – Помоги сесть.

      Руки у готского толмача ловкие, крепкие; раздражение Евсевия сразу прошло, как только он уселся, обложившись скользкими шелковыми подушками.

      А готский чтец рядом стоит, слегка склонив голову, – невысокого роста, щуплый, как подросток, темноволосый, с острыми чертами.

      – Не очень-то ты похож на гота, – брякнул Евсевий.

      – Моя родня – из Каппадокии, – нехотя пояснил чтец,