Ульфила. Елена Хаецкая

храм. – Паренек глаза от удивления выкатил. – Право убежища…

      И расхохотался тогда Атанарих.

      – Сию халупу я за храм не почитаю.

      И спросил, все ли, кто в ромейскую веру обратился, в том «храме» собрались. Юноша кивнул.

      – Вот и хорошо, – сказал Атанарих, – никого по округе вылавливать не придется…

      И к дружинникам повернулся. Велел хворосту набрать, сухой соломы, если где в хлеву попадется, и вокруг храма обложить. Те смекнули, что у князя на уме, по деревне с гиканьем рассыпались. Молодые у Атанариха дружинники. Иной раз как щенки озорничают. Да и сам Атанарих недавно в зрелые годы вошел, ему и тридцати еще нет.

      Как храм вязанками обкладывать стали, дождь перестал – угодно, стало быть, Доннару задуманное князем.

      Из храма пение донеслось, только разве это пение? Вразнобой тянули что-то. То мужчины вякнут, то бабы им в ответ пискнут. Ничего, скоро вы по-иному запоете. Взвоет утроба ваша, как почуете близкую смерть.

      Князь неподвижно на коне сидит, смотрит, как люди его трудятся, костер для предателей готовят. Солнце выбрались из-за тучи, вспыхнули золотые бляшки на одежде княжеской. Мокрые, еще ярче горят. На небе медленно проступила радуга.

      – Изверг, – сказал Атанариху один из тех, что был к телеге привязан. – Что ты задумал?

      Атанарих не ответил. Будто не видно – что.

      Тогда пленный наглости набрался.

      – Там же дети, – сказал он. – Одумайся, Атанарих.

      Атанарих на пленного даже не поглядел, но коня тронул, ближе к храму подобрался и крикнул тем, что от гнева его под бесполезную защиту бежали:

      – Эй, вы! Заткнитесь там, послушайте, что скажу!

      – Отыди, сатана, – отозвался из храма густой голос.

      – Детей своих пожалейте! – закричал Атанарих. – Ведь сожгу вас сейчас, ублюдки!

      – Венец мученический, – завели те, но Атанарих – не зверь же он, в конце концов, был – перебил их ревом:

      – Ежели себя не щадите, так хоть детей мне отдайте!

      Но дверь не открылась и никого Атанариху не отдали.

      Пленники, что за телегой стояли, все как один на колени попадали. Князь, дрожа от отвращения, дружинникам рукой махнул, чтобы поджигали.

      И подожгли.

      Занялось дружно, треск поднялся такой, что потонули в нем крики. Пламя поднялось до неба, норовя цапнуть языком радугу, горящую иным, холодным светом. Крики скоро смолкли, только огонь ревел. И еще паренек прыщавый скулил, свернувшись в траве, как паршивая собачка.

* * *

      Пленных Атанарих сперва допрашивать пытался. Вопросы им задавал. Густые брови хмурил, вникая. Слово «христианин» произносить без запинки выучился.

      Христиане, как сговорились, на вопросы его не отвечали, а вместо того чушь всякую несли. Хоть и одного языка они с князем, а хуже инородцев.

      О чем Атанарих спрашивал?

      Давно ли с имперцами снюхались, кто из ромеев в деревню ихнюю приходил, о чем имперец тот допытывался, что сулил. Ибо кишками чуял Атанарих: все эти бродячие сеятели ромейской заразы – не к добру. Честный человек свою землю пашет, чужую грабит, а не шляется туда-сюда с болтовней наподобие