Под чужим знаменем. Игорь Болгарин

выстрелить.

      Тогда Волин отстранил Дудицкого и сухим, официальным голосом сказал:

      – Я так понимаю, что вы наши союзники в борьбе с красными?

      – Чего? – не понял Мирон.

      – Мы – офицеры. Офицеры белой армии, – пояснил Волин. – Я – ротмистр, он – поручик…

      – Беляки, значит? – криво ухмыльнулся Мирон. – К Деникину чесали?.. Ступайте туда же, до компании с красными!

      – Ну, и зачем мы вам? – насмешливо подняв бровь, спросил Дудицкий. – Не думаете же вы, что мы станем у вас служить?

      – Батько любит таких, как вы… расстреливать. Самолично, – объяснил Мирон, наслаждаясь недоумением господ белогвардейцев. – И белых, значится, и красных.

      – Какой еще батька? – не понял Волин.

      Мирон с головы до ног смерил его удивленно-насмешливым взглядом, пренебрежительно сказал:

      – На сто верст вокруг тут только один батько. Батько Ангел. Если он пожелает, может, перед смертью будете иметь счастье побеседовать с ним…

      Затем ангеловцы согнали всех военных в одну группу. Кольцова среди них не было.

      Мирон угрюмо и деловито оглядел красных командиров и офицеров, словно отыскивая, к чему придраться, задержал взгляд на начищенных до блеска сапогах ротмистра Волина, отставив ногу вперед, спросил:

      – Какой размер?

      – Что? – Волин поднял на него глаза, в которых было неприкрытое презрение.

      – Сапоги, спрашиваю, какого размера?

      – Сорок второй.

      – Павло, а Павло! – бросил ангеловец куда-то вдоль вагонов.

      – Чего? – отозвалась издалека смушковая шапка.

      – Погляди на сапоги, вроде получшее моих будут! – выказал хозяйственную жилку Мирон и строго прикрикнул на Волина: – А ну, ваш благородь, скидывайте сапоги! Все одно они вам уже больше не пригодятся… Да поживей, рас-тара-рах! Что за народ! А еще офицеры!

      Волин нехотя сел на землю и стал снимать сапоги, губы у него дрожали от обиды и бессилия.

      Мирон насмешливо любовался унижением ротмистра, а когда ему это наскучило, перевел взгляд своих беловатых глаз на Дудицкого. Из левого кармана кителя поручика свешивалась цепочка. Мирон ловким движением потянул за цепочку, извлек часы и опустил их себе за пазуху.

      – Ах, лучше бы я их подарил Софье Николаевне! – невольно вырвалось у поручика.

      – Чего бормочешь? Ну, чего бормочешь, белогвардейская шкура! – лениво ощетинился Мирон. Он уже утратил интерес к пленным и с безразличным видом отвернулся.

      Несколько конных ангеловцев с карабинами наизготовку окружили пленных военных и погнали их в сторону от железной дороги, напрямик через степь.

      А Мирон и Павло, сбыв пленных, заторопились обратно в вагон, где продолжался грабеж, слышались истошные крики, бабьи визгливые причитания, униженные мольбы владельцев тучных узлов. Иногда раздавались гулкие одиночные выстрелы.

      Затравленно прижимаясь к больной матери, Юра расширенными от ужаса глазами смотрел, как вооруженные люди стаскивали с полок чемоданы, швыряли их на пол и разбивали, как тащили узлы, корзины с едой