Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции. Галина Кузнецова

когда мы одни гуляли вечером, он бранил рощинский роман – ему дали прочесть две главы – и говорил, что никто, в сущности, не умел написать войну по-настоящему. Отчасти тронул ее правильно Зуров. Потом похвалил моего «Кунака», которого он почему-то особенно любит, и тот рассказ, где описан Бахчисарай.

      Вечером он критиковал Рощина в лицо, конечно, не так резко, как во время разговора со мной. Все-таки он принес Рощину много пользы. Хотя бы то, что он упорными насмешками в течение всего лета заставил его переименовать героя романа Барсова (он все дразнил его Львом Барсовым).

      Пришла почта. Вышел альманах «Русская земля». На первой странице – стихи И.А. Он сморщился: «Как же это без разрешения!..» Я унесла альманах к себе. Статьи о Пушкине, Ломоносове, Гоголе, Римском-Корсакове, рассказы и воспоминания Куприна, Шмелева, Осоргина…

      Русская литература… Сейчас первое место в ней занимает И.А. Как будут писать о нем 50–100 лет спустя, как будут воображать его себе? Странно думать об этом, потому что воображаемое и действительное – при самых идеальных соотношениях – все же разные вещи.

      И.А. с неделю назад послал письмо Зурову. Я очень рада. Первая его прочла я и хвалила всем в доме. Рощин, конечно, сказал, что ему не нравится и что таких сотни. Но если бы он сам мог писать так!

      15 декабря

      Вчера уехал Рощин. Провожали его, как родного. Накануне отъезда он читал нам статью «Вилла Бельведер», которую собирается послать в рижскую газету «Сегодня». Описал в ней весь наш дом и всех в нем живущих, «расхвалил», как выражается В.Н., Ивана Алексеевича. Уезжал он с влажными глазами. Вообще, слава богу, проводили его в добром радостном состоянии духа, с целым портфелем рукописей.

      Сегодня в доме уже нечто новое – следующая эра, без капитана. Год на Бельведере распадается на несколько частей. Первая – с Илюшей Фондаминским, вторая – с капитаном. Когда он уезжает, наступает последний, зимний период, самый суровый, после которого уже должен следовать Париж.

      Сегодня необычайно ясно видела во сне раннюю весну из окна какого-то незнакомого дома. Вдали были черные мокрые холмы, покрытые белыми цветущими деревьями. Все было в тумане, сырое, черное, но такая острота весны и сладостной грусти была во всем, что я во сне как-то внутренне сказала себе – ну еще! – и, перегнувшись из окна, точно наклонилась над собой и стала всматриваться в эту сладкую пронзительную грусть. Когда мы ехали в прошлом году отсюда в Париж – цвели деревья. Мы смотрели из окна вагона на холмы, поля – некоторые деревья были так густо усыпаны цветом, что при солнце их белизна казалась почти сиреневой. Прошлая весна была необыкновенно прелестна. Казалось, что непременно должно случиться что-то волшебное.

      Изумительно, до чего временами я теряю ощущение пережитых лет и какая во мне готовность к счастью, к совсем новой жизни. Я как будто только что родилась, все во мне так радостно напряжено и так искренне и полно забыто прошлое, что это кажется почти достоинством. Впрочем, я все чаще начинаю думать,