Чудеса. Зинаида Гиппиус

глаза с немного воспаленными белками. Проговорил без интереса:

      – Не знаю. Почему?

      – Потому тебя дядя и увез к бабушке. От бабушки на лето к нам, а к маме уж не повезет.

      Анна сняла парусиновую сандалию, деловито постучала ею о садовую скамейку, чтобы вытряхнуть камешки, и снова обула тонкую, как палочка, голую ногу. Смуглые руки были у нее такие же тонкие, а длинная шейка, на которой сидела выстриженная шариком черная голова, – совсем точно стебелек. Никто не сказал бы, что Анне скоро четырнадцать лет. Разве приглядевшись, по выражению лица. Такое было оно подчас серьезное и важное.

      – Я все знаю, – продолжала она. – Говорят, что мама делает дяде невозможные сцены. Например, всю ночь кричит на него, в истерике, а если он не отвечает – даже за нос его дергает. До болезни его довела. Умер бы, если бы не уехал.

      Помолчала, скривив презрительно губы, и прибавила:

      – Это ужасно, эти истерички. Достоевщина какая-то. И ты бы окончательно свихнулся в этой атмосфере. Хорошо, что тебя к бабушке увезли.

      – Я люблю у бабушки, – вдруг оживился мальчик, слушавший Анну до сих пор безучастно. Он был гораздо моложе, щуплый, с цыплячьими лапками. Совсем детское, курносое лицо выглядело как-то странно: не то задумчиво, не то глуповато.

      Качались деревья. Под зеленой горкой блестел, сквозь тополя, длинный пруд.

      – Я знаю, как у бабушки, – сказала опять Анна. – Бабушка ведь прежде с нами жила. Да теперь я ее давно не видала. Все так складывается плохо, – прибавила она рассеянно, по-взрослому, точно про себя. – Тут я заболела, тут выдумали заграницу эту, на целых два месяца. Ничего интересного, дома хоть книги есть. И дачу люблю.

      – У нас в соборе мощи скоро откроются, – сказал Леша. – Бабушка говорила, теперь они под спудом, а потом откроются. Чудеса будут. Мы с бабушкой каждый Божий день в собор ходим. Только иногда к Иоанну Предтече. Там хорошо поют. Там «Птичку» знаешь?

      – Какую птичку?

      – Отче Наш такой, так называется. А еще есть Бортнянский; я Херувимскую знаю.

      – Это что ты вчера наигрывал?

      – Да, и другое…

      Леша всякую свободную минутку подсаживался к дачному пианино и, нерешительно нащупывая клавиши маленькими, цепкими пальцами, извлекал удивительно верные, стройные звуки. И голосок у него был верный, чистый. При всем сознании своего превосходства, Анна тут Леше немного завидовала: была менее музыкальна.

      – Ну, пойдем вниз, – сказала она, вставая. – Хочешь, покатаю на лодке? Не боишься?

      – Нет, покатай.

      – А ты умеешь грести?

      – Нет.

      – А плавать умеешь?

      Мальчик покачал головой.

      – Вот и я не умею. Мне давно купаться не позволяют. Вредно. Зато гребу хорошо, увидишь. Давай, побежим.

      Схватились за руки и помчались к пруду, вниз, как самые настоящие дети, – оба. Живя постоянно между взрослыми, Анна привыкла и на себя смотреть, как на взрослую; ведь и книги она давно читала, какие хотела, с учителями рассуждала, как равная. Конечно, новоявленный двоюродный брат, смешной и глупенький, мог ее лишь забавлять…

      Но вдруг вся важная взрослость точно слетала с Анны; вот и сейчас: бегут, смеются, одинаково ни о чем не думая, кроме веселого своего бега!

      2

      Как оно вышло, кто это сначала придумал, – неизвестно. Само вышло. Анна спросила Лешу, когда он раз сидел за пианино, подбирая всякие «гласы», знает ли он богослужение: «Потому что ты наверное батюшкой будешь».

      Леша, конечно, знал. Ничего другого не знал, а это – назубок. Тогда и выдумалась пустая дача за акациями, куда можно было влезать в окно и совершать служения. «Тебе практиковаться нужно? – спрашивала Анна. – А я буду помогать. И так хорошо можно устроить».

      В имении, где жили, была церковь, – в конце липовой аллеи, тут же. Но служил батюшка только по воскресеньям. И певчих не было. Анна же говорила Леше:

      – Разве ты не читал бабушке, что нужна постоянная молитва. Постоянно молитесь и всегда радуйтесь. Может быть, вернее тебе даже не батюшкой сделаться, а монахом.

      – Нет, монахи все святые.

      – Ну, так что ж. Да святость, главное, от веры. Если ты имеешь веру…

      Леша, оживившись, залепетал:

      – Да, да, хоть с самое горчичное зерно, тогда все можешь… Сама бабушка говорила… Если молиться…

      Анна усмехнулась.

      – Ну, что там бабушка. Ты свою веру испытуй, старайся.

      Так учредились в пустой даче моления. Анна в службах была не тверда, но скоро, с помощью книжки гимназической, получилась, и дело пошло гладко. Леша, когда нужно, действовал за троих и читал, и возглашал, а уж пел-то он – прямо за целый хор.

      Вскоре же начались и чудеса. Начались так: за чайным столом сидели дети вдвоем, только еще Эмма Федоровна, а мама уехала в город. Принесли кипящий самовар. Эмма Федоровна заварила чай и поставила чайник на самовар.

      Анна обернулась к