Сахарное свечение (сборник). Дина Рубина

центре комнаты и улыбался нам обоим, и дешевые билеты подвернулись, и тут же выплыла недорогая гостиница, не какая-нибудь, а «Рембрандт», на одноименной площади в центре Амстердама…

      Короче, судьба отозвалась на благородный порыв безденежного безумства и выпустила нас в Большой мир. И понеслось, и закрутилось, мы ощутили вкус и силу ветра странствий: Амстердам и Париж, Прага и Ницца, Мадрид и Прованс, Венеция и Рим, Неаполь и Сорренто… Мир оказался горячим, булькающим, пылким, волшебным… ибо жадно открывался и отдавался воображению писателя и художника; мир как бы знал, что будет вновь и вновь воплощаться в картинах и книгах.

      Вообще рассказы, новеллы и повести, собранные под обложкой этой книги, созданы в очень симпатичное десятилетие нашей жизни, когда дети уже выросли, а родители еще были о-го-го, и мы почувствовали некую толику свободы, много работали, много разъезжали…ведь наша работа накрепко связана с впечатлениями, это неустанный труд зрения, воображения, мысли…

      Как это ни удивительно, но именно в эти годы случилось и открытие Израиля – подлинное, глубинное постижение страны, ставшей родной и неотъемлемой, ставшей настоящим домом для нас и наших детей. И сын и дочь отслужили в армии, а это – особая причастность к духу и земле, к любви и судьбам близких.

      В те же годы, видимо, потянуло меня к семье – к тем историям, от которых в юности раздраженно и нетерпеливо отмахиваешься, а потом уже и спросить не у кого. Мне повезло: мои родители старели медленно, помнили многое, и мне посчастливилось вовремя услышать и ощутить истории рода.

      Так появились рассказы: «Душегубица», «Цыганка», «Бабка». И круг замкнулся: я поняла, что нахожусь в благословенной точке – на крутом гребне середины жизни, и просматриваю ее далеко, прекрасно освещенной, во всей ее полноте.

      Триста восемьдесят пятая, строгого режима

      Меня с детства интриговали цыгане.

      Тогда я еще не знала о наличии в собственной семье толики цыганских генов и глазела на крикливые шайки бренчащих браслетами женщин, окруженных и обвешанных сопливыми мальцами, исключительно из вечной любви к ряженым: к карнавалу, к театру и вообще – к представлению…

      Появлялись они чаще всего в районе Алайского базара, куда бабушка брала меня каждую неделю «скупаться», и на краснопесчаных дорожках сквера Революции, чудесного, ныне вырубленного ташкентского парка, где любили прогуливаться парочки. И это понятно: на Алайском легче всего было вытянуть кошелек у зазевавшейся хозяйки, а «на сквере» они охотились на влюбленных мужчин, не способных отказать предмету любви в просьбе «узнать судьбу».

      Именно там, «на сквере», в конце сороковых, некая цыганка («она выскочила перед нами как черт из табакерки!») за три рубля и виртуозно стащенное с пальца кольцо конспективно и бесстрастно предсказала моей юной маме кое-какие события ее жизни, которые продолжают сбываться и сейчас.

      Меня же – повторюсь – цыгане просто интриговали. Я совсем их не боялась – что с меня было взять? Правда, вокруг поговаривали, что они крадут детей, а потом заставляют их просить милостыню. Но этому я не слишком верила, а возможно, подсознательно даже и примеривала на себя такой вот образ вольной жизни. Не исключено, что меня увлекала подобная шикарная перспектива.

      Однако никто из цыганок на меня не посягал, чаще просто отпихивали болтающуюся на пути зеваку.

      Однажды я засмотрелась на цыганскую девочку моих примерно лет, очень гибкую, верткую, грязноватую, в трех юбках, надетых одна на другую. Чем-то она меня заворожила, и я с полчаса следовала за ней, то и дело забегая вперед, чтобы еще раз глянуть на продувную быстроглазую мордочку. В конце концов она заметила преследование, скорчила рожу, дернулась ко мне совершенно мальчишечьим обманным движением, будто хотела схватить или ударить, я рванула в сторону, она захохотала, сплюнула и пошла себе дальше, пританцовывая… И я пошла восвояси, не в силах объяснить себе, почему прицепилась именно к этой девчонке; и только вернувшись домой и мельком глянув на себя в зеркало в прихожей, все поняла: на меня смотрело ее отражение, той самой девчонки, едва ли не столь же грязной, после целого-то дня уличной гульбы.

      Не то чтоб мне здесь нарочито вспомнился сюжет «Принца и нищего» – нет… Но, возможно, именно тогда впервые в мою лохматую башку стали приходить мысли… О разных людях. Об их схожести и различиях. Об обязанности и о воле. Наконец – о выборе между тем и этим. Я и сейчас думаю о подобных вещах, даже теперь, когда ни воли, ни выбора у меня уже нет – одни обязанности. И меня продолжают волновать и притягивать в людях именно эти качества: авантюризм, ведовство, неуемное беспокойство и – приверженность свободе, как внутренней, так и внешней.

      Спустя много лет после детства я узнала про тщательно скрываемую бабкой историю о цыганке в нашем роду. Мне этот пикантный штрих чрезвычайно понравился. Я даже написала о ней рассказ. Но к тому времени меня давно перестали интриговать пестрые шайки притворно плаксивых смуглянок на вокзалах. Я лишь плотнее прижимала локтем сумку к боку и молча отпихивала их руки в тускло-золотых браслетах. Иногда насмешливо