Долго ли?. Петр Боборыкин

столе лежал сверток, ловко увязанный шнурком. Лука Иванович развернул его, освободил тетрадь из-под обертки и оглядел ее. Она была из плотной глянцевитой бумаги, сшита двухцветным шелком. Каллиграфия поражала писарским изяществом.

      – Вы уж, кажется, очень стараетесь, – промолвил он в сторону Мартыныча, – да и бумага-то чересчур хороша.

      Мартыныч усмехнулся в руку и, откашлявшись, выговорил:

      – Материал казенный.

      – Вот разве казенный, – повторил Лука Иванович и тут же спросил себя мысленно: "А сколько я ему должен? Не мало. Недаром же он меня дожидался до сей поры".

      Вопрос этот таки смутил его. Он даже покраснел; по крайней мере почувствовал, как краска начала подступать ему к щекам.

      – Сколько вам следует? – глухо спросил он писаря, стоя к нему боком.

      – Не важная сумма, не извольте беспокоиться. Я не за этим, верьте слову. А как, собственно, генерал Крафт завтра спросят: был ли, и хоть они и не начальник мне прямой, а все нельзя их не уважать, ну и нрав у них аккуратный… Из немцев они… А тут и Анна Каранатовна пожелали книжки послушать… у меня же случилась…

      – Вы – любитель? – осведомился Лука Иванович, улыбнувшись и чувствуя, как кровь у него начинает отходить от щек.

      – Книжки люблю-с с малолетства больше куренья или чего прочего. Очень вот теперь хорошо пишет господин Белло.

      – Кто такой? – переспросил Лука Иванович.

      – Белло-с; прежде вот Дюма гремел, а теперь Белло… И заглавие всякой книжки умеет дать: "Девица Жиро – жена моя". Ну, каждому и занятно.

      Лука Иванович добродушно и тихо засмеялся. Ему вторил и Мартыныч.

      – Что ж, это – хорошо! – решил Лука Иванович и слегка зевнул.

      – Счастливо оставаться, – пустил тотчас же воспитанный Мартыныч. – Прощения прошу, что обеспокоил вас; а насчет писанья моего – не извольте беспокоиться: дело не к спеху.

      И он так повел правой рукой от обшлага к своему собеседнику, и так ухмыльнулся широким и бледным ртом, что не трудно было понять:

      "Мы-де с деньжонками, быть может, и вам ссудить придется".

      Только все это – в самой безупречной форме, на какую только способен тонкий писарь.

      – Благодарю вас, – выговорил очень смиренно хозяин кабинета и на поклон Мартыныча ответил уныло-приветливой улыбкой.

      Мундирные пуговицы сверкнули, и ночной посетитель удалился, слегка шаркнув одной ногой.

      Лука Иванович снял сюртук; но раздеваться совсем не стал, а надел только халат, серый с красным кантом, довольно-таки поживший, с закапанными рукавами и бортами.

      Тихо перешел он через переднюю от своей двери к той, откуда виднелась полоска света, и не сразу вошел туда, а сначала притворил немного дверь и заглянул в комнату.

      – Ты не ложилась? – почти шепотом спросил он.

      – Нет еще, – откликнулся женский, еще молодой, но какой-то неряшливый голос.

      Лука Иванович перешагнул порог.

      Комната была побольше его кабинета, в два окна, смотрела гораздо веселее от светлых обоев с букетцами. Весь правый угол занят был кроватью