Горящие свечи саксаула. Анатолий Шалагин

нцирем. И хотя на дворе стоял апрель, обычно выпаривающий землю, повсюду еще виднелись шапки нерастаявшего снега.

      Черные, как смоль, грачи, расхаживая на редких проталинах, почти напрасно долбили своими большими клювами мерзлую землю, поживиться им пока было нечем. Птицы собирались в громадные стаи и с протяжным криком кружили над заснеженной степью.

      Трудно и опасно в снежной степи. Это летом она мила и хлебосольна, это летом она наполнена радостными звуками жизни, да и самой жизнью тоже. А пока в степи голодно и страшно. Дуэтом воют ветра и волчьи стаи, подстерегая легкую добычу.

      Не приведи Всевышний оказаться одному в бескрайних снежных просторах. Тебе отсюда уже не выбраться. Первым падет твой конь, измотанный бездорожьем и бескормицей. И горько ты будешь плакать над ним, греясь о его остывающую тушу. Но недолгим будет твой траур. Уже совсем скоро по следам изрезанных в кровь ледяным настом копыт сюда придут волки. Их вой все последние дни следовал за тобой неотрывно. И вот он стих. Но не верь ушам своим. Волки рядом. Где-то там, в ближайшем овраге, они выстраиваются для последнего рывка, нервно поскуливая от предвкушения кровавой трапезы.

      Тебе нужно уходить. Но далеко ли ты уйдешь? Насытится эта стая, обглодав кости твоего коня, ей на смену придет другая. Ты встаешь и идешь, проваливаясь в обветренные сугробы. И идешь ты не к родному аулу, который находится ой как далеко. А идешь навстречу северному ветру, который пронизывает тебя до самых костей. Порою тебе кажется, что где-то вдалеке слышен монотонный бой колоколов. Так в бураны звонят русские церкви, спасая «метельным» звоном своих колоколов заплутавших путников. Эти звуки слышно то слева, то справа. И ты начинаешь метаться в надежде быстрее выйти к людям. Пусть чужеверцам, но все же людям, которые, быть может, обогреют тебя.

      Но вот уже не стало слышно и колоколов. Только вой ветра и вой волков, которые идут уже за тобой. За снежной пеленой стаи не видно. Но ты нутром чувствуешь, что с каждой минутой волки становятся все ближе. А сил двигаться уже и нет. Совсем скоро тебя не станет. Не видать тебе больше красавицы Айзады, не гладить её шелковистых волос. И уже никогда не посадишь ты к себе на колени годовалого Айтугана, рожденного в новолуние прошлогоднего апреля. Ах, как же было тогда хорошо! Бескрайняя степь покрылась молодой зеленью, в небе заливались жаворонки, на водопое жеребята-сосунки с жадностью насыщались молоком кобылиц. А потом ты услышал из своей бедной юрты крик своего первенца. И старая аже вынесла к тебе маленький верещащий комочек, завернутый в чистую холстину. О, как ты был счастлив! Ты ощутил себя настоящим мужчиной. Ты стал отцом…

      – Давай, давай, милый – подбадривал наездник своего уставшего жеребца – Немного совсем осталось. Верю, что устал…

      Уже потянуло дымком, и вскоре за мохнатыми лапами сосен показались избы Санарки. Вороной, почувствовав близость дома, прибавил шагу. Жеребец с удовольствием хлопал копытами по солнечным лужам и, как это бывало всякий раз, когда он ввозил хозяина в родной поселок, вытянул шею, гордо поднял свою умную голову и начал гарцевать. Наверное, он понимал, почему в свое время его назвали Красавчиком. Хозяин ласково потрепал коня по холке, и этого было достаточно, чтобы жеребец радостно заржал…

      – Тятя! Тятя! – бежала навстречу розовощекая девчушка, замотанная в старый пуховый платок. Она заливисто смеялась. И так радостно стало на сердце ездока, который не был дома уже почти две недели.

      Наездник, осадив Красавчика, соскочил на землю и широко распростер руки, чтобы обнять летящую к нему дочку.

      – Ах, ты моя красавица – говорил он, целуя девочку в бархатные румяные щечки – Ты почему так далеко от дома убежала? Смотри, Ваньша будет ругаться.

      Потом он усадил девочку в седло, заботливо скрутив узелком порванную оборку на правой ножке дочери. Умный конь теперь не гарцевал, а шел осторожно, понимая, кого он везет в седле.

      – Ну, как поживали вы тут, Иришка? Ваньша не обижал? – спросил он дочь, которая теперь гордо восседала в отцовском седле и смачно рассасывала кусок сахара, данный ей отцом.

      – Ванька лугается, когда я моклая домой с улицы плихожу – прокартавила четырехлетняя Иринка.

      – Ну а зачем же ты мокрая приходишь? – улыбаясь, спросил отец.

      – Ну, так лужи же – невозмутимо ответила «наездница».

      – И мамка, поди, ругается?

      – Не, мамка меня любит – рассмеялась девочка – А у нас надысь килгиз очухался. Он такой стлашный…

      Мужчина перекрестился и сказал на это:

      – Не прибрал, значит, боженька.

      Возле избы отца и оголтелую сестру встречал восьмилетний Ванька, одетый не по размеру в старый обрезанный отцовский зипун и подпоясанный самоделошным кушаком. Он по-деловому отворил ворота, сплетенные из ивовой лозы, и показал сестре кулак.

      Красавчик величаво внес свою смеющуюся ношу на просторный двор.

      – Ну, здравствуй сынок – отец протянул мальчугану свою широкую ладонь.

      – Здравствуй, батя – Ванька по-взрослому