Моя первая любовь (сборник). Олег Рой

о себе, ни о своей жизни Саша никогда ничего не рассказывал. Пару раз я пыталась его расспросить о родителях, в какой школе он учится, чем увлекается, но, поняв, что на эти темы он говорить категорически не хочет, перестала спрашивать.

      А потом я узнала правду.

* * *

      Это получилось как-то случайно. Я ждала Сашу возле столовой, он вот-вот должен был выйти. Мимо по аллее прошла его бабушка. Когда она зашла в лечебный корпус, я услышала, как одна из отдыхавших неподалеку на скамейке медсестер сказала своей собеседнице: «Вот ведь бедная… Привезла сюда внука. А внук – не жилец. У пацана тяжелое заболевание сердца. С таким долго не живут. У него и мать умерла от сердца…»

      Застыв от какой-то странной, разрывающей боли, я слушала дальше.

      Оказывается, Сашу воспитывает бабушка, потому что его мама умерла от сердечной болезни. Собственно, кроме бабушки, у Саши никого нет. Сюда его привезли «лечить сердце». «Хотя, что там лечить, – вздохнула медсестра, – когда двойной порок…» Потом она сказала, что Саше нельзя бегать, прыгать, играть в футбол, кататься на велосипеде, купаться в озере – ему противопоказаны любые физические нагрузки. Мгновенно вспомнив наши игры в «кондалы», то, как он лез на дерево за моим воланчиком, и наши сумасшедшие гонки на велике, я похолодела от ужаса: значит, все это ему – нельзя?!

      Все же у меня оставалась какая-то надежда: может, эта тетка что-то… перепутала? Да, перепутала его с кем-то другим! В тот же день я спросила у Саши: «У тебя… больное сердце?»

      И сразу, по какой-то мелькнувшей в его серых глазах злости (откуда знаешь?!), поняла, что все – правда.

      Позже ту же историю о Саше кто-то рассказал нашей соседке по номеру. Да, Саша серьезно болен, бабушка растит его одна, что будет дальше – никто не знает, врачи не дают никаких гарантий…

      – Да к черту все! – беспечно сказал мне Саша в тот миг. – Давай… в кондалы?

      Я замялась – но как же…

      – Все нормально, – хмыкнул Саша и за руку потащил меня на поле, где уже собралась вся санаторская банда.

      Я понимала: он не хотел, чтобы его жалели. Сама мысль о том, что его могут жалеть, была для него невыносима.

      Кондалы закованы, кондалы раскованы! Он снова упрямо бежал за мной, изо всех сил стараясь расцепить чужие руки. Только теперь я не могла не думать о том, что все это причиняет Саше физическую боль, о которой можно было догадаться по его чуть сведенным скулам, закусанной губе, побледневшему лицу. Зная о том, что он преодолевает боль вновь и вновь, ради меня, я воспринимала его жертвенность как подвиг любви. Как рыцарство. В Сашиной готовности презирать свою болезнь и боль было столько отваги и мужества, что только за эти качества его можно было полюбить навсегда. Когда он разбивал «кондалы» и брал меня за руку (о, этот гордый взгляд победителя!), я шла за ним молча и покорно, как женщина за своим мужчиной, и это было прекрасно; так в десять лет я между делом поняла, что феминизм, уж увольте, не для меня. После игры, оглядывая друг друга, смеялись