Укрощение красного коня. Юлия Яковлева

не могло прийти, что отделка этой кельи обошлась Одоевскому дороже, чем будуар нервной супруги со всеми финтифлюшками. Стены, пол, потолок, дверная коробка – все было искусно изолировано от прочей квартиры. Тоже итальянский мастер работал, между прочим. Специально выписанный. Не комната – музыкальная шкатулка. Ни звука не могло из нее просочиться во вне. Туда, в эсэсэрию.

      – Что, можно и спеть?

      И тотчас баритон громко затянул:

      – Боже, царя храни! Сильный, державный!

      Ткнули в бок, баритон закашлялся. Это вызвало новый взрыв веселья. Незамысловатые уютные шутки.

      – Вы прервали большую оперную карьеру!

      – Что?

      Ему все-таки стало слегка не по себе. Как не по себе может стать человеку на стеклянном мосту: вроде и опора под ногами, но вдруг…

      – А это не опасно? – Показал глазами на стены: соседи.

      Шура захохотал. И сам же громко подхватил:

      – Царствуй на славу нам! Царствуй на страх врагам!

      Звон бокалов не дал ему докончить. Радостно сталкивались над столом голоса:

      – За тебя дорогой!.. Ваше здоровье!.. Мир этому дому!.. За музыку! За твою скрипку! Что бы мы все без него делали!.. Эти наши собрания для меня – единственная отдушина… Лишь бы не в последний раз!..

      Все тянули друг к другу бокалы. Все чокались. И он протягивал. И он чокался. Но вдруг отвел свой бокал. У толстого человека с круглой седой бородкой в ответ сразу напряглись плечи. Рука так и осталась протянутой, блеснуло пенсне на шнурке. Лицо гостя слегка побледнело, но он сделал вид, что не было оскорбления. Поднял бокал, приветствуя, доброжелательно выговорил:

      – Что же это вы, Юрий Георгиевич? Далеко тянуться?

      – Нет, – холодно отчеканил он. Голос теперь тоже был другой – настоящий. Не тот, что каждый день отвечал советским гражданам, принимая штиблеты: «Поглядим-с». Его собственный. Каждый звук по-петербургски отчетлив:

      – Я с вами, господин Бутович, не имею охоты чокаться.

      Никто в звоне, стуке, разговорах не заметил заминки. Но хозяин, Шура Одоевский, уловил сбой в весело и привычно работавшем механизме. Поспешил к обоим с бутылкой.

      – У всех полны чаши? Всего вдосталь, господа? – Весело и гостеприимно он поглядывал то на одного, то на другого. Но под гостеприимством сквозила тревога.

      – Не знал я, Шура, что ты пригласил сегодня одного нерукоподаваемого господина, видишь ли.

      Лицо Бутовича окаменело.

      – Полно, Юрий Георгиевич, – выговорил он. – Мы все теперь одно. Стоит ли петушиться?

      Юрий Георгиевич вскочил так быстро, что разговор за столом разом умолк. Замерли ножи и вилки, застыли бокалы. Только тоненький дымок струился вверх из неподвижной сигареты в чьих-то пальцах.

      – Не одно мы, господин Бутович. Я большевикам не служу. С комиссарами не якшаюсь. В отличие от вас.

      – Я служу не большевикам! – разом вспыхнул Бутович. – Я служу лошадям! Если бы я не остался при конном заводе…

      – В своем имении. При своем конном