Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский

забрякали, но Ильин не шелохнулся. Потрясающий мужик! И я… сорвал с мясом штору, накинул ему на лицо, навалился сверху всем весом…

      – Вес у тебя небольшой, – поморщился Редин.

      – Но Ильин вскоре очнулся. Отпихнул меня в сторону и минут десять продышаться не мог.

      – В зубы не дал? – спросил Редин.

      – Размахнулся, но видимо вспомнил, что челюсть у меня еще после предыдущего перелома не срослась. – Станислав Зинявин слегка насупился. – Когда ты мне ее сломал.

      – По делу, Стас, – строго заметил Редин.

      – Возможно. Ну, а Дима Ильин меня не бил – он даже избавил меня от занудной проповеди, касающейся его способа освобождения Пуруша от оков Практити. Просто сказал, что со шторой я все же перегнул палку. Взвалил на себе несколько лишнее.

      Редин не ходит к женщине взяв с собой хлороформ и не взмывает в прогулочном темпе к Молочному Холму; он никак не думал, что Дмитрий Ильин так быстро дойдет до упражнений по контролю дыхательного ритма – это уже пранаяма, четвертая стадия, всего в йоге подобных стадий восемь, и сам Редин не пошел дальше первой.

      Она подразумевала отказ от воровства, лжи и алчности.

      С этим бы он как-нибудь справился, но в том же ряду было и насилие. Редин прибегал к нему нечасто, но случалось – сломанная челюсть Станислава Зинявина, нерегулярные избиения нагадивших ему в душу ди-джеев… насилие, а главное, секс.

      Красивого юношу Гермафродита полюбила нимфа Салмакис.

      И что, Редин, что?

      Нимфа затащила юношу под воду и, беспрепятственно изнасиловав, вымолила у богов сделать их одним двуполым существом – пересказывая своими словами рассказ Овидия, Редин не испытывал никакого желания предстать перед очередной нетрезвой принцессой «цветущим молодым человеком с женской грудью, по-женски пышными ягодицами и мужскими гениталиями»: Редина привлекал секс не как нечто происходящее между двумя, десятью, двенадцатью людьми: его интересовала в нем лишь роль мужчины.

      Роль второго плана.

      Его роль.

      – Я, – нараспев сказал он, – читаю свою роль с древнейших скрижалей; они намного старее, чем в Ковчеге Завета, и я очень плохо разбираю буквы. Мне предстоит играть ее без согласования с предначертанным нам в помощь сценарием…

      – Что за роль? – перебил его Зинявин.

      – Не важно. Помолчи. Скрась для меня сегодняшнюю ночь этой малостью – придержи свое скрытое дарование представать перед всеми нами настырным ублюдком… ты перед Ильиным хотя бы извинился? Или открыл рот, но передумал?

      – Я не ворона с куском сыра, чтобы с открытым ртом передумывать, – проворчал Зинявин. – Ишь ты, догадки какие… А извиняться я к нему на той неделе приходил. С поллитрой и апельсинами.

      – С апельсинами? – нахмурился Редин. – Почему с ними? Отчего как к больному? Что еще случилось?

      – Ильин, на мой взгляд, однажды сказал гениальную фразу: прошлым летом мы делали шашлык в Битцевском парке, и он