Батальоны просят огня. Юрий Бондарев

вольно гулял октябрь. Впотьмах смутно белело Шурино лицо, угадывались тонкие полоски бровей, но ему был неприятен этот ее ненужный смех, ее вызывающий, горечью зазвеневший голос. Ермаков сказал:

      – Что случилось, Шура?

      Он притянул ее за несгибавшуюся спину, нашел холодные губы, с жадной нежностью, до боли, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала ему слабым равнодушным движением губ, тогда он легонько, раздраженно оттолкнул ее от себя.

      – Ты забыла меня? – И, помолчав, повторил: – Забыла?

      Она оставалась недвижной.

      – Нет…

      – Что «нет»?

      – Нет, – сказала она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный глоток, вырвался из ее горла.

      – Шура! В чем дело? – Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.

      Она все молчала. Справа, метрах в пятнадцати, ломясь через кусты и переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру, один сказал: «К утру успеть бы…».

      Нетерпеливо переждав, он опять обнял ее, приблизил ее лицо к своему, увидел, как темные полоски бровей горько, бессильно вздрогнули, и, откинув голову, кусая губы, она беззвучно, прерывисто, стараясь сдерживаться, заплакала. Она словно рыдала в себя, без слез.

      – Ну что, что? – с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к себе.

      – Тебя убьют, – выдавила она. – Убьют. Такого…

      – Что? – Он засмеялся. – Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?

      Он нашел ее рот, а она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне; оттуда сказала злым голосом:

      – Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком…

      – Какой ребенок?

      – Он может быть.

      – Он, может быть, есть? – тихо спросил Ермаков, подходя к ней. – Что уж там «может быть»! Есть?

      – Нет, – ответила она и медленно покачала головой. – Нет. И не будет. От тебя не будет.

      – А я бы хотел. – Он улыбнулся. – Интересно, какая ты мать. И жена… Ну, хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал. Поцелуй меня.

      Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.

      – Ну, поцелуй же, – настойчиво попросил он. – Я очень соскучился. Вот так обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и поцелуй!

      – Приказываешь? Да? – безразличным голосом спросила она, пытаясь освободить руки, однако он, не отпуская, уверенно обвил их вокруг своей шеи.

      – Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.

      – А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!

      – Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего, как ты напророчила, и не придется целовать тебя…

      Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к нему, слабо придавилась грудью к его груди, подняла лицо.

      Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.

      «Опять, все опять началось», – подумала Шура с тоской, когда они шли к батарее.

      Ермаков говорил ей устало:

      – Я