Трамвай номер 13. О веселом и грустном. Валерий Казаков

спросил я с улыбкой.

      – Женщину может понять только женщина. Агата Кристи, Виржиния Вульф, Нэнси Като.

      – А разве есть такие писательницы? – усомнился я.

      – Есть… А ты думал, что все писатели мужчины?

      – Странно, – произнес я, ни о чем не думая.

      – Ничего странного, – отреагировала она, приняв это восклицание на свой счет. – Женская натура гораздо сложнее, чем мужская. Мужчины грубы и прямолинейны. Они думают, что любовь – это наслаждение, некое сонное блаженство, которому нет конца.

      – А что же это, по-твоему?

      – Это испытание на прочность, это притягательное клише, которым пользуются поэты и писатели, чтобы оправдать свою распущенность…

      – Присядь со мной рядом, – попросил я.

      Мне показалось, что если она сядет со мной рядом, она лучше меня узнает.

      – Зачем? – спросила она.

      – Чтобы понять, что земля теплая.

      – Она сырая.

      – Ты не присядешь?

      – Нет, никогда. Ты только посмотри, сколько там всяких тварей. Посмотри. На каждой травинке свой жучок, своя гусеница.

      Она даже присела на корточки, чтобы лучше рассмотреть этих мелких тварей.

      – И все шевелятся. Фу!

      – Дура ты, – с улыбкой отозвался я.

      – Сам дурак, – весло ответила она…

      Обратно мы шли по обочине сельской дороги. Эта обочина была пыльной, заросшей грубой белесой полынью и чахлым цикорием с приметами увядания. Но зато эта дорога вывела нас на окраину Финского залива. К огромным гладким валунам, на которые с шумом обрушивались коричневато-зелёные морские волны.

      Над заливом стояла сизая дымка, сквозь которую смутно просматривались очертания дальних берегов. Я никогда не видел такого огромного пространства воды. Я нигде не встречал таких громадных, так тщательно отполированных валунов. Поэтому поспешил спуститься поближе к морю и сел на гладкий холодный камень возле морских волн так, чтобы мелкие брызги иногда долетали до меня, увлекаемые резким порывам ветра.

      Дальняя кромка нашего берега отсюда показалась мне туманной, органично вплетенной в зеленовато-сизую перспективу залива.

      Моя спутница спустилась с берега и села рядом. Что называется, снизошла. Её чудные волосы растрепал прохладный морской ветер, с запахом морских водорослей.

      – Здесь холодно, – сказала она через какое-то время.

      – Зато, какой простор! Посмотри.

      – Просторно, но холодно, – отозвалась она.

      Её излишняя изнеженность, выставляемая напоказ, начала меня раздражать. Даже шум морского прибоя её не волновал. Я уже не знал, как понимать эту её бесчувственность. Как назвать её невосприимчивость к этой поглощающей меня особой монополии звуков и запахов. Её душа всё ещё оставалась для меня тайной. Возможно, неясная, едва слышимая мелодия зарождающейся любви значила для неё гораздо больше, чем для меня. Возможно, я чего-то не понимал… Но почему тогда она не чувствовала восторга от того, что меня воодушевляло? Почему так легко не замечала