Донские рассказы. Судьба человека (сборник). Михаил Шолохов

Политов, из-под холста бережно вытянул давнишние номера «Правды» и две книжки.

      Сунул Григорию в руки и излатанный мешок растопырил:

      – Держи…

      За концы держит мешок Григорий, а сам строки газетные глазами нижет.

      Политов пригоршнями сыпал муку, встряхнул до половины набитый мешок и в горницу мотнулся.

      Принес два куска сала свиного, завернул в ржавый капустный лист, в мешок положил, буркнул:

      – Пойдешь домой – захвати вот это!

      – Не возьму я… – вспыхнул Григорий.

      – Как же не возьмешь?

      – Так и не возьму…

      – Что же ты, гад! – белея, крикнул Политов и глаза в Гришку вонзил. – А еще товарищ! С голоду будешь дохнуть и слова не скажешь. Бери, а то и дружба врозь!..

      – Не хочу я брать у тебя последнее…

      – Последняя у попа попадья, – уже мягче сказал Политов, глядя, как Григорий сердито завязывает мешок.

      Собрание окончилось перед рассветом.

      Степью шел Гришка. Плечи оттягивал мешок с мукой, горели до крови растертые ноги, но бодро и весело шагал он навстречу полыхавшей заре.

IV

      Зарею вышла из шалаша Дунятка помету сухого собрать на топку. Григорий рысью от база бежит. Догадалась, что случилось что-то недоброе.

      – Аль поделалось что?

      – Телушка Гришакина сдохла… Еще три скотинки захворали. – Дух перевел, сказал: – Иди, Дунь, в хутор. Накажи Гришаке и остальным, чтоб пришли нонче… скотина, мол, захворала.

      Наскорях покрылась Дунятка. Зашагала Дунятка через бугор от солнышка, ползущего из-за кургана.

      Проводил ее Григорий и медленно пошел к базу.

      Табун ушел в падинку, а около плетней лежали три телки. К полудню подохли все.

      Мечется Григорий от табуна к базу: захворало еще две штуки…

      Одна возле пруда на сыром иле упала; голову повернула к Гришке, мычит протяжно; глаза выпуклые слезой стекленеют, а у Гришки по щекам, от загара бронзовым, свои соленые слезы ползут.

      На закате солнца пришла с хозяевами Дунятка…

      Старый дед Артемыч сказал, трогая костылем недвижную телку:

      – Шуршелка – болесть эта… Теперя начнет весь табун валять.

      Шкуры ободрали, а туши закопали невдалеке от пруда. Земли сухой и черной насыпали свежий бугор.

      А на другой день снова по дороге в хутор вышагивала Дунятка. Заболело сразу семь телят…

      Дни уплывали черной чередою. Баз опустел. Пусто стало и на душе у Гришки. От полутораста голов осталось пятьдесят. Хозяева приезжали на арбах, обдирали издохших телят, ямы неглубокие рыли в падинке, землей кровянистые туши прикидывали и уезжали. А табун нехотя заходил на баз; телята ревели, чуя кровь и смерть, невидимо ползающую промеж них.

      Зорями, когда пожелтевший Гришка отворял скрипучие ворота база, выходил табун на пастьбу и неизменно направлялся через присохшие холмы могил.

      Запах разлагающегося мяса, пыль, вздернутая беснующимся скотом, рев, протяжный и беспомощный, и солнце, такое же горячее, в медлительном походе идущее через степь.

      Приезжали