Ужатые книги (сборник). Александр Образцов

груш. Они бегали по участку под землей так же легко и быстро, как мыши по стенам.

      Нога иногда вдруг уходила в их тоннели.

      Ей советовали в газетах посадить чернокорень, запах которого крысы не переносят.

      Чернокорень взялся расти дружно.

      Но пока еще не вырос, хозяйка из золы нацедила пережженных гвоздей и натыкала их вокруг деревьев.

      Хозяин очень смеялся.

      Ему крысы казались значительно более ловкими и хитрыми. Даже похитрее ворон.

      Не говоря о декоративных ласточках или безродных трясогузках.

      Она была…

      Она была такая…

      И руки, и плечи, и стремительный позвоночник, готовый вдруг изогнуться, чтобы глаза изучили сосновую веточку, и мгновенно выпрямиться для дальнего долгого взгляда – как бы сторожевой башней, – и изломаться в лени, разветвиться в закинутых за голову руках… Она была такая.

      Животное, которое чувствует то, что его пасут, но не верящее в это.

      Это грустно.

      Никто её не пас.

      Как можно пасти шестнадцатилетнюю девушку, которая умнее лошади и опытнее моллюска?

      Вокруг костей её скелета было ровно столько круглого мышечного волокна, чтобы ходить, сгибаться, плавать, танцевать, не думая о том, как это легко.

      Да конечно же, она была совершенна! Но её родословная… Ей не хватало француженки в роду. Или дворянки. Или хотя бы актрисы.

      Когда она смотрела на меня из листа бумаги, и её лицо заполнялось строчками, которые она, улыбаясь, раздвигала…

      Один главный инженер, узнав, что я пишу, самоуничтожился, попросив, чтобы я написал, как они хреново работают.

      – И напиши… – сказал он.

      «Обо мне», – понял я.

      Я напишу.

      Я напишу, как он садится в автобус и запах сирени в её руках… и небрежный калач русых волос… и шея с ложбинкой… И ему вдруг становится достаточно своей жизни, которая наполнилась грустью, как балластом, и впервые ему не стыдно лысины в общественном месте… Я напишу.

      Она была такая, какой я её выдумаю.

      Галя Осипова. Так я её назову. Потому что её так звали. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Нам было по семнадцать лет. Можно сказать – около двадцати. Нет, тогда нам было без трех месяцев семнадцать. Ей чуть больше. Умереть и не проснуться. Галя, ау?.. Где ты?..

      Когда я смотрел на Енисей под мостом перед Красноярском, я ещё не понимал воду. Во всем мне нужен был смысл. Большая река по имени Енисей, над нею железнодорожный мост, по мосту идёт поезд, в котором я еду на Запад (навсегда) поступать в институт, я еду! Значит, вода должна на это отреагировать. Я не видел её реакции. Я не умел её увидеть. Сейчас я спокойно смотрю на любую воду. Я думаю, что я её господин. И любой отблеск на её поверхности, и волну, несущуюся по береговым валунам, и выпуклое зеркало водопадика я воспринимаю чьим-то приветом мне.

      Как я нагл. Как я хорош и устойчив для того, чтобы поместить тебя в раму окна, над вагонным столиком, над недоеденным рассольником из судка разносчицы – какой-то рассольник помогал тебе стоять, опершись выгнутыми руками о столик и долго смотреть на Енисей.

      Всё прошло, не начавшись.