365 рассказов на 2007 год. Александр Образцов

река и одинокая триан… триангуля… ционная вышка…» – Марья Ивановна задумалась.

      – «Ничего там не было. То есть было…» – повторила она. – Вы что-нибудь поняли? Я – нет. И эта, вышка. Вы занимаетесь где-нибудь?

      – Я? – хрипло сказал Воробков. – Нет, не занимаюсь.

      – Плохо. Если бы прежде редактора вашу повесть прочли ваши же товарищи, да хорошенько её расчехвостили, мы бы сейчас не мучились с вами вместе. Антон Павлович был врач по профессии, но он никогда не злоупотреблял всякими латынскими терминами. Он писал просто, без затей, но на века. А Гюстав Флобер? Этот непревзойдённый стилист французской литературы… Да, – вздохнула Марья Ивановна, перелистывая страницу. – Или вот ещё…

      Стервозникова удалилась вместе со своим столом на расстояние в полкилометра, стала такой маленькой, что её склонённая голова была не больше спичечной головки.

      – «Она потянулась к нему…» – миллионы раз было. Штамп, – долетали до Воробкова слова. – «Лицо девочки, похожее на лукавое яблочко…» Ха-ха-ха! ещё Иван Алексеевич говорил… «Вода, пронизанная серебристыми пузырьками…» «Колесо наехало…» «Грудь…» «Ну…» «Творенье…»

      «Зачем я написал так много? – с тоской думал Воробков. – Зачем?»

      Стервозникова раздвоилась, затем начала расплываться. Расплывшись, Марья Ивановна вдруг вынырнула совсем рядом. Воробков отчётливо видел её шевелящиеся губы с мелкими крошками помады, пористый нос и никелированные очки…

      Он быстро задушил её телефонным шнуром, взял рукопись, осторожно прикрыл дверь и ушёл. Его до сих пор не нашли. И слава Богу. Может быть, он их всех передушит.

      6 января

      Чекист Думбадзе

      Председатель губернской коллегии ВЧК Алексей Думбадзе, 23 лет, с узким, худым лицом, в длинной шинели и в фуражке полувоенного образца – под Дзержинского, у которого он работал в Москве, знал о своей популярности в этом городе. И нельзя сказать, чтобы она ему льстила. Прошли те времена, когда он испытывал упоение при виде испуганных взглядов, задёрнутых занавесок, когда люди подразделялись на тех, кто уличён и кто ещё не уличён, когда он подозревал даже квартирную хозяйку и прятал под подушку наган.

      Жить стало легче и сложнее. Легче потому, что люди стали понятнее. Он научился с двух-трёх слов, по взгляду определять человека. Были и другие признаки: руки, походка, манеры, но к ним он теперь относился осторожнее. Жить стало легче и потому, что он сбросил ежеминутное ожидание опасности, от которого на допросах впадал в истерику, от которого не мог избавиться и во сне. Сейчас он знал, что это был страх. Не бдительность, как ему казалось раньше, а просто страх, мерзкий, липкий – пули в затылок, бомбы под ноги. Люди стали понятней, и страх исчез.

      Стало жить сложнее не только потому, что он теперь отвечал за порядок в городе и губернии. У него появилась личная жизнь. Раньше вся его жизнь проходила на службе, он не мог думать ни о чём ином. Теперь он с удивлением и тревогой понял, что очень многие живут не революцией, не классовой борьбой, а просто – живут, как будто ничего не произошло, и это казалось ему