Герой нашего времени. Михаил Юрьевич Лермонтов

о порог, – только он притворялся, будто не слышит.

      – Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришел?

      – Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – отвечал он, не приподнимаясь.

      – Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.

      – Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!

      – Я все знаю, – отвечал я, подошед к кровати.

      – Тем лучше: я не в духе рассказывать.

      – Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать…

      – И, полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.

      – Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!

      – Митька, шпагу!..

      Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:

      – Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.

      – Что нехорошо?

      – Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, – сказал я ему.

      – Да когда она мне нравится?..

      Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.

      – Вовсе не надо.

      – Да он узнает, что она здесь?

      – А как он узнает?

      Я опять стал в тупик.

      – Послушайте, Максим Максимыч! – сказал Печорин, приподнявшись, – ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…

      – Да покажите мне ее, – сказал я.

      – Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, – прибавил он, ударив кулаком по столу.

      Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.

      – А что? – спросил я у Максима Максимыча, – в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?

      – Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча, гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону… Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и всё грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не забуду одной сцены: шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на грудь,