Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии. Н. П. Жилина

почуя бой кровавый,

      На негодующий Кавказ

      Подъялся наш орел двуглавый.

      И смолкнул ярый крик войны:

      Всё русскому мечу подвластно.

      Кавказа гордые сыны,

      Сражались, гибли вы ужасно;

      Но не спасла вас ваша кровь,

      Ни очарованные брони,

      Ни горы, ни лихие кони,

      Ни дикой вольности любовь!

      К ущельям, где гнездились вы,

      Подъедет путник без боязни,

      И возвестят о вашей казни

      Преданья темные молвы.

[Пушкин, 4, 130-131].

      Но в центре внимания автора прежде всего – проблема личностной свободы, антонимически заявленная в самом названии поэмы и непосредственно связанная с главным героем, с его мечтами и устремлениями:

      Свобода! Он одной тебя

      Еще искал в пустынном мире.

      С волненьем песни он внимал,

      Одушевленные тобою,

      И с верой, пламенной мольбою

      Твой гордый идол обнимал.

[Пушкин, 4, 109-110].

      Этот образ свободы, представленный как бы одновременно с двух различных позиций (по точному замечанию Ю. Манна, переживание Пленником свободы «освещено явно со стороны, с точки зрения повествователя» [Манн, 36]), также оказывается амбивалентным: в противоположность герою, в сознании которого понятие свободы, безусловно, является сакральным («Прости, священная свобода!» [Пушкин, 4, 108]), в авторском восприятии подвергается сомнению, если не совершенно опровергается, сама истинность и непреложность этой сакральности («призрак свободы», «гордый идол»). Такая коннотативно-оценочная противоположность восприятий героя и автора оказывается заложенной в самой семантике слова, что получает отражение в его толковании: согласно словарю Даля, «свобода – своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода понятие сравнительное: она может относиться до простора частного, к известному делу относящемуся, или к разным степеням этого простора, и, наконец, к полному, необузданному произволу или самовольству» [Даль, 4, 151].

      Центральная сюжетная оппозиция свобода – плен (где свобода выступает как адекват жизни, а плен – смерти) дополняется в поэме другой, частного характера: родной предел – край далекий:

      Отступник света, друг природы,

      Покинул он родной предел

      И в край далекий полетел

      С веселым призраком свободы.

[Пушкин, 4, 109].

      В противоположность «родному пределу», ставшему для героя пространством измены, лжи и суеты, «край далекий» изначально представляется ему идеальным воплощением абсолютной свободы как в ее внешних, так и внутренних проявлениях. Рабство, настигающее его здесь, парадоксальным образом открывает перед ним неожиданные возможности для обретения истинной свободы. Мир, в «родном пределе» открывшийся ему только одной стороной и обнаруживший лишь свое несовершенство, теперь предстает перед ним сложным, многогранным и удивительно притягательным. При первой же встрече пленного