Приключения Джейкоба Фейтфула. Фредерик Марриет

а в постели – благоразумная предосторожность для человека, который не может твердо стоять на ногах. Джин соблазнил ее – она пила. Сначала только для того, чтобы согреваться, так как сырость, поднимавшаяся от окружающей воды, пронизывала до костей. С этой целью мой отец начал курить. Но к тому времени как я родился, он курил, а она пила с утра до позднего вечера; это стало необходимо для их существования. Теперь, достаточно поговорив о моей матери, я перейду к отцу.

      Это был плотный, длиннорукий человек, превосходно приспособленный для своего положения в обществе или, лучше сказать вне общества. Он отлично умел водить баржу, но больше не знал ничего. Управлять баржей его научили еще в детстве. Все его развлечения заключались в трубке, и так как курение располагает к философии, то мой отец скоро сделался настоящим философом. Удивительная вещь: мы вместе с клубами дыма можем отгонять от себя наши заботы и печали, тогда как без табака неприятности продолжают отравлять наше существование.

      Мой отец был очень молчалив; у него было несколько любимых фраз, которыми он утешался в каждом несчастии, и так как он редко или, вернее, никогда не тратил много слов, его изречения глубоко врезались в мой детский ум. Он говаривал: «Нечего плакать: что сделано, того уж не переделаешь». Раз эти слова сходили с его губ, к тому или другому вопросу больше никогда не возвращались. Ничто не волновало его; крики барочников и рабочих с других маленьких барж, барок, судов и лодок всех видов, споривших с нами, не беспокоили его; только лишних два или три клуба дыма выходили из его трубки. К моей матери он обращался лишь с одним выражением: «Прими это спокойно». Но его слова еще больше выводили ее из себя. Когда что-нибудь шло дурно, он часто говаривал: «В следующий раз посчастливится больше». Впоследствии я часто повторял эти афоризмы и таким образом сделался философом раньше, чем у меня проявились зачатки зубов мудрости.

      Воспитание моего отца было очень неполно. Он не умел ни читать, ни писать, однако приучил себя к иероглифам, которыми обозначал грузы. «Я не умею ни читать, ни писать, Джейкоб, – говорил он, – и это жаль; но смотри, мальчик, вот мои знаки». Я привык к его точкам и помогал ему разбираться в них, когда он сам путался в иксах и зетах, изображавших ту или другую величину, точно буквы алгебры.

      Я сказал, что считался наследником, не утверждая, что был единственным сыном. У матушки в свое время родилось еще двое детей. Но старшая девочка умерла от кори, а мой старший брат упал через борт нашей баржи, когда ему минуло три года. В это время матушка лежала, обессилев от джина, отец же стоял на носу судна и курил.

      – Что это? – вскрикнул он, вынув трубку изо рта и прислушиваясь. – Пожалуй, это Джо!

      Действительно, всплеск воды был вызван падением Джо. На следующее утро его нигде не нашли. Однако через несколько дней он отыскался, но, как выражаются газеты, «в нем замерла жизненная искра», кроме того, угри и другие рыбы уничтожили большую часть его лица.

      Приблизительно через год после гибели брата явился на свет я. Мой отец, в голове которого мерцали слабые понятия о христианстве, совершил обряд крещения, перекрестив мне лоб концом трубки и дав мне имя Джейкоб. Моя мать всего раз в жизни побывала в церкви. Ведь они сходили с баржи только тогда, когда их вызывал на берег инспектор или владелец судна, когда баржа разгружалась или им нужно было закупить необходимые съестные припасы. Я плохо помню свои младенческие годы, но знаю, что наша баржа часто сияла синей и красной краской, и матушка указывала мне на это, говоря:

      – Как красиво!

      Я пропущу эти годы я начну с пятилетнего возраста. Может быть, читателю покажется странным, что мои мысли, хотя и очень ограниченные, были определенны; но я говорю правду. Баржа, ее экипаж, ее пристани составляли макрокосм моего младенческого соображения, и потому все эти предметы глубоко запечатлевались в моем уме, и я понимал всю их ценность. До одиннадцати лет, то есть до возраста, в котором я покинул баржу, берега реки составляли границы моих размышлений. Понятно, я знал кое-что о характере деревьев и домов, но, кажется, не понимал, что деревья растут. Они всегда казались мне прежнего роста, а вопросов я не задавал. Лет десяти я знал названия всех приречных пунктов, глубину реки, ее мели, даже изменения в высоте воды. Я мог управлять баржей, когда она плыла вверх вместе с приливом, потому что, если у меня недоставало силы, я заменял ее ловкостью, приобретенной практикой.

      Когда мне минуло одиннадцать лет, произошла катастрофа, изменившая всю мою жизнь, а потому я должен еще поговорить об отце и матери. Склонность матери к спиртным напиткам сильно возросла; в то же время возросла и ее тучность. Теперь она представляла собой такую гору мяса, каких я никогда больше и не видывал. Впрочем, мне она не казалась некрасивой: я постепенно привыкал к увеличению ее объема, да и других женщин видал только вдали. За последние два года она редко поднималась с постели и вне каюты оставалась в общей сложности не дольше пяти минут в неделю. Отец раз в месяц выходил на берег на четверть часа для закупки джина, табаку, красных селедок, попорченных корабельных сухарей. Последние составляли мою главную пищу, за исключением тех случаев, когда во время стоянок мне удавалось поймать рыбу, я очень много пил воды из-за