Братья. Вернер фон Хейденстам

Шагая по дороге, они невольно сравнивали себя с Каином и Авелем, земледельцем и пастухом, которые шли к своим жертвенникам.

      – Из нас-то ни один не станет братоубийцей, – сказал старший брат по имени Фабиан. – И если бы Каин без устали подбрасывал в костер топливо, и от его жертвы повалил бы дым к небу. Так толковал это место в Библии наш отец.

      Фабиан был высокого роста и узок в плечах, а лицо его казалось иссохшим и старым рядом с кудрявой головой младшего брата. Того звали Эриком и, несмотря на тяжесть на сердце и тревогу в душе, он то и дело на ходу утолял донимавший его голод яблоками из своего запаса в котомке. А то вдруг останавливался, снимал шапку и кланялся чужому городу.

      Но, когда они дошли до городской заставы и услыхали вечерний звон, и он стал серьезен. Братья уже не решались идти дальше под одним плащом, и Фабиан, тщательно скатав его, перекинул через плечо. Затем они продолжали путь среди толпы чужих людей, одетых в черное, мимо освещенных окон и, робко осведомившись несколько раз, отыскали одноэтажный домик и поселились в светелке наверху.

      Светелка была и тесна и холодна, но им она показалась роскошной, а работа скоро поглотила все их помыслы. Спустя несколько недель первая тревога их улеглась, и тяготила их только постоянная нехватка в деньгах, которую они, однако, старались пополнить, бегая по урокам. Так приступили они к водружению своих алтарей и сожжению жертв.

      Обои на стенах светелки были серые с белым. На каждом полотнище был изображен нос корабля, на котором стоял Парис, держа в объятиях Елену. Но в одном месте полотнища сходились так, что Парис стоял на четырех ногах, уткнувшись носом в затылок другого Париса. Посередине комнаты стоял старый складной стол. У одной подъемной доски его до поздней ночи просиживал за своими бумагами и книгами Фабиан, у другой – полулежал Эрик в кресле-качалке.

      – Ответь мне на вопрос, брат Фабиан, – сказал Эрик однажды вечером, когда они зажгли лампу и звездная карга на абажуре засияла во всем своем блеске. – Как, по-твоему, существует ли такое неведомое чувство, которое можно было бы назвать «всезнанием»? Когда я читаю что-нибудь, мне часто кажется, что я уже наперед знаю почти все, что написано в книге. Мне, в сущности, приходится заучивать одни годы да названия. И весьма редко случается сказать себе: вот наконец нечто, действительно новенькое. Ты, может быть, не поверишь, но я знаю, что сказано у Проперциуса[1], хотя почти и не заглядывал в него. Подчас, когда у нас с тобой едва хватает на обед, мне сдается, что я легче всего заработал бы средства к жизни, если бы попросту сел да написал нечто вроде энциклопедии обо всем, что пережито и передумано на белом свете. Но я отгоняю прочь эту мысль другою приблизительно такого содержания: что за смысл в десятитысячный раз писать о том, что всякому и без того известно наперед?.. Тебе самому не приходило в голову ничего подобного?

      Проперций Секст (ок. 50 – ок. 15 гг. до н. э.) – римский поэт-элегик. К сожалению, нет. Мне, видно, суждено тянуть свою лямку, а ты вместо того, чтобы учиться, весь день сидишь и зеваешь в окно, потом захлопываешь книгу и объявляешь, что все знаешь.

      – Но это же правда. Хочешь, сам проверь, спроси меня! Ты часто делал это раньше, брат Фабиан. Представь себе, что знание или, скажем, образование постепенно, в течение столетий, переходит в разряд врожденных воспоминаний, другими словами – инстинктов, так что в конце концов ребенок в люльке знает приблизительно столько же, сколько любой из наших профессоров на смертном одре… Пусть это знание бессознательно, пусть хранится в детском мозгу лишь в виде непроросшего семени, тем не менее хранится! Я твердо верю в это. Иного объяснения я не вижу.

      Фабиан встал и спустил занавеску, затем набил трубку дешевым табаком и задымил так, что глаза у него заслезились.

      – Это одно высокомерие. Какие намерения были у Фемистокла[2] относительно супруги и племянницы полководца Эврибиада? Знаешь ты это? Нет. Ergo[3] – ты не прав. Садись и учись.

      Как старший брат, Фабиан привык, чтобы последнее слово оставалось за ним, особенно, когда он придавал своему голосу оттенок суховатой резкости. И потому он, не ожидая возражений и не тратя времени, прибавил огня в лампе, взял книгу и принялся расхаживать с нею взад и вперед, окружая себя густыми облаками табачного дыма. Полы его грубого полукафтана развевались вокруг его худощавых бедер, и он читал, водя пальцем по строкам, сначала чуть внятно, себе под нос, а под конец совсем громко, будто произнося проповедь. Эрик тем временем захлопнул свою книгу, растянулся во весь рост на кровати и, подложив руки под голову, слушал чтение брата.

      Так прошел этот вечер и многие другие.

      Зима занесла снегом улицы и крыши домов. С вечера и до утра светились скалы и альпийская хижина, изображенные на оконной занавеске в светелке братьев, и гуляки-студенты иной раз запускали в окошко снежками. Но если в ответ высовывалось сердитое лицо, то всегда лицо Фабиана, которому частенько приходилось теперь сидеть в одиночестве. Наконец опять зажурчала вода в канавках, снеговик на соседнем дворе растерял свои глаза-угли, а слезы, текшие по его щекам, так избороздили

1

Проперций Секст (ок. 50 – ок. 15 гг. до н. э.) – римский поэт-элегик

2

Фемистокл (524-459 гг. до н. э.) – государственный и военный деятель из Афин

3

Ergo – следовательно – лат.