В памяти навечно…. Игорь Степанович Назаров

Это говорится таким тоном, точно все люди должны иметь собственные дома и свое обзаведенье.

      – Так есть дом и обзаведенье? Что же, хорошо.

      – Какой же я буду мужик, барин, ежели, напримерно, ни кола ни двора? Которые правильные мужики, так те никак не могут, чтобы, значит, ни на дворе, ни на улице..

      – Так-то оно так, да ведь у вас на заводе того.. гм..

         Ямщик оборачивает ко мне свое лицо, улыбается и одним словом разрешает застрявшую фразу:

      – Варнаки мы, барин.. Это точно. Уж такое место.. да. Каторга, значит, была. Оставили ее, каторгу-то, когда, значит, волю дали. Ну, а мы-то остались, как и были, варнаками. Все под одну масть.. Так все и зовут нас: успенские варнаки.

           Все это говорилось таким добродушным тоном, что делалось жутко. Я только теперь рассмотрел своего ямщика. Это был еще крепкий старик с удивительно добрым лицом. На мой пристальный взгляд он снял шапку, откинул на виске волосы и проговорил:

      – Из клейменых, барин..

         На виске были вытравлены каким-то черным составом буквы С и П, что в переводе с каторжного языка значило: ссыльнопоселенец.

      – С тавром хожу, чтобы не потерялся..

      – Ты, значит, тоже на каторге был?

      – Коренной варнак. Уж нас немного осталось, настоящих-то, а то все молодь пошла. Значит варначата..

      – Из какой губернии?

      – Мы рязанские были.

         Старик совсем повернулся ко мне и заговорил как-то скороговоркой, точно боялся забыть что-то:

      – Значит, мы княжеские были. Именье-то было огромное, а княжиха, значит, старуха была, ох какая лютая. Сыновья у ней в Питере служили, офицеры, а она управлялась в усадьбе. Здоровущая была старуха и с палкой ходила. Как саданет палкой, так держись. Лютая была. Ну, из-за нее и я в каторгу ушел. Только и сама она недолго покрасовалась. Повар у ней был, ну так она каждое утро его полировала первого. Терпел он, терпел, ну, раз вот этак утром-то как ударит ее ножом прямо в брюхо. Так нож и остался там. К вечеру померла. Ох, лютая была!. Повара-то засудили тут же.. Четыре тыщи палок прошел. Могутный был человек, а не стерпел – на четвертой тыще кончился.

         Старик сделал паузу, тряхнул головой и опять любовно и весело прикрикнул на лошадей:

      – Да эх вы, залетные!..

         Лошади дружно рванулись и полетели вперед, чуя близость жилья. Лес поредел, точно он расступался сознательно, давая дорогу. Показались покосы, росчисти, просто поляны и лужайки. Мелькнула прятавшаяся в зелени полоска воды, прогремел под колесами деревянный мостик, шарахнулась в сторону стреноженная лошадь, побиравшаяся около дороги, а там впереди уже сквозь редевшую сетку деревьев смутно обрисовался силуэт высокой колокольни. Через несколько минут раскрылась вся картина каторжного пепелища в отставке. Как-то странно было увидеть это солнце, всевидящим оком радостно сиявшее над местом недавнего позора, каторжных воплей и кровавого возмездия. Ведь оно и тогда так  же сияло, как сейчас, оставаясь немым свидетелем каторжных ужасов.

         Что-то вроде предместья, грязная