Малые святцы. Василий Аксёнов

стожок как будто подле.

      Сел хозяин на столец к свечам поближе – с трёх сторон его те озаряют, – накрыл ширинкой белой себе плечи, концы ширинки, чтобы не спадала, в кулаках зажал – к стрижке изготовился; сидит смирно – как ворон на суку в ненастье. Начал возле него топтаться круголями Ермоген, не сразу только: пошептал что-то перед этим, перекрестился; и толст вроде, посмотришь на него, увалень, а заработал как, так ловок будто, расторопен; ножницами часто щёлкает, как кролик челюстями, над висками осторожничает – ущипнуть нечаянно за ухо государя опасается – губы при этом трубочкой из-под сивых усов вытягивает – непростым, конечно, делом занят, что тут скажешь; ну и так ещё: гребешком где следует расчешет, волос похвалит, дескать, крепок, густ и непосечен тот, стричь-то радость, мол, одна и только, а после и замолчит – гребешок в губах, пока не нужен, стиснет; ножницами орудует, теми попользуется – и за поясок их сунет – ждут там, когда опять понадобятся; всё умело, всё по-мастерски, будто лишь стрижкой каждый день он, Ермоген, с утра до вечера и промышляет, отчего такой и наторелый.

      И беседы не велось пока, а тут:

      – Чесноком-то от тебя пошто разит так, а? – спрашивает Филарет, выю склонив и подбородком в грудь себе уткнувшись, чтобы работать Ермогену над затылком его царственным сподручней было. – Чисто от немца.

      – А веселье лихое в шултяпке замаяло, сладу прямо никакого, потому, учитель православный, – отвечает Ермоген поспешно, губы разжав и гребешок изо рта прежде вынув. – Прости моему окаянству… Зубков с пяток – пожамкал… но, дондеже сок сплошной не дали, проглотил, так вроде посмирело, не пуржит… и добежал без замедленья, а то ведь хошь не распрямляйся… И чем испортил?.. По сей вон час будто бы тихо… Горесь оно, так и крепит, – заключает Ермоген.

      – Крепит, – не подтверждает, а передразнивает иеромонаха патриарх. – Не вино ли, буй, лакал да и закусывал? А?! То мне пожамкал он.

      – Так энто вчерась, владыка, – отвечает иеромонах, – и самую что ни на есть малость – три напёрстка… и всё опять по нутреннему недомогу… Врачевался.

      – Смотри мне, – говорит Филарет. – А то в Сибирь вон к Киприяну отошлю, станешь там конюшить… в мороз-то клящий… поознобишься… Как раз оказия.

      Громче заклацал ножницами Ермоген; а сам молчит.

      И патриарх – тот помалкивает, на ноги свои смотрит – вращает ступнями – в щиколотках ломит те, наверное; спустя немного, спрашивает:

      – А князь там что?

      – Иван-то? – переспрашивает Ермоген.

      – Ну!.. А то кто же! – гневится Филарет.

      Отвечает иеромонах не медля:

      – Да был я тут… в хоромы-то уж не заглядывал, а во дворе-то потолкался… так и оттэль, не слышал бы, да уши сами грешное-то ловят: козлогласит… Пьян был крепко, сказывали, и куражился несносно… Огарышком кому-то шшоку, что ли, прижигал,