Батальоны просят огня (сборник). Юрий Бондарев

Он засмеялся. – Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?

      Он нашел ее рот, а она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне; оттуда сказала злым голосом:

      – Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком…

      – Какой ребенок?

      – Он может быть.

      – Он, может быть, есть? – тихо спросил Ермаков, подходя к ней. – Что уж там «может быть»! Есть?

      – Нет, – ответила она и медленно покачала головой. – Нет. И не будет. От тебя не будет.

      – А я бы хотел. – Он улыбнулся. – Интересно, какая ты мать. И жена… Ну, хватит слёз. В госпитале я тебе не изменял. Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал. Поцелуй меня.

      Шура стояла прислонясь затылком к сосне.

      – Ну, поцелуй же, – настойчиво попросил он. – Я очень соскучился. Вот так обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и поцелуй!

      – Приказываешь? Да? – безразличным голосом спросила она, пытаясь освободить руки, однако он, не отпуская, уверенно обвил их вокруг своей шеи.

      – Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.

      – А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!

      – Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего, как ты напророчила, и не придется целовать тебя…

      Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к нему, слабо придавилась грудью к его груди, подняла лицо.

      Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.

      «Опять, все опять началось», – подумала Шура с тоской, когда они шли к батарее.

      Ермаков говорил ей устало:

      – Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?

      «Нет, я не верю, – думала Шура, – но я виновата, виновата сама… Ему нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он тоже не верит… Всё временно, всё ненадежно… Он рвался сюда? Нет, не я тянула его. Он относится ко мне как вообще к женщине, ни разу не сказал серьезно, что любит. Только однажды сказал, что самое лучшее, что создала природа, – это женщина… мать… жена… Жена!.. Полевая, походная… А если ребенок? Здесь ребенок?»

      Злые внезапные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание.

      А он в это время, сильно прижимая ее плечо к своему, спросил обеспокоенно:

      – Ну, почему молчишь?

      Тогда она ответила, сглотнув слезы:

      – В батарею пришли.

      В отдаленном огне ракет возникли темневшие между деревьями снарядные ящики. Силуэт часового не пошевелился, когда под ногами Бориса и Шуры зашуршали листья.

      – Там, у ящиков! Часовой! – окликнул Ермаков. – Заснули? Унесут в мешке к чертовой матери за Днепр!

      Круглая фигура часового затопталась, задвигалась, и тут же ответил обнадеживающий голос Скляра:

      – Я не сплю, нет. Я слушаю, как ветер свистит в кончике моего штыка. Всё в порядке.

      – Так уж всё в порядке? – сказал Ермаков, поглядев на скользящий по кромке берега голубой луч прожектора. –