Батальоны просят огня (сборник). Юрий Бондарев

всей батареей называл старшего лейтенанта умницей.

      После того как капитан Ермаков отбыл в госпиталь и место его занял командир первого взвода Кондратьев, санинструктор Шурочка стала властно, на виду всей батареи, брать его в руки, командовать им, и Кравчука оскорбляло это бабье вмешательство. До этого он пытался ее защищать: тонкая, с высокой грудью, в ладной, всегда чистой гимнастерке, в хромовых сапожках, она вызывала в нем трудную тоску по женской ласке, но когда теперь Деревянко едко говорил, что она из тех, кто вечером ляжет на одном конце блиндажа, а утром проснется на другом, Кравчук не останавливал его, как прежде.

      – Так как же, товарищ старший лейтенант? – переспросил Кравчук, в темноте чувствуя на себе взгляд Шурочки. – Снова купаться будем?

      Помолчав, Кондратьев ответил тихо:

      – Вряд ли все переправимся нынче ночью. Только что я разговаривал с саперным капитаном. Ругается на чем свет стоит – восемь человек у него за два часа выкосило. Пойдемте. Посмотрим, как там…

      Он встал, и Кравчук увидел в мерцании ракет его сутуловатую фигуру в мешковатой шинели с нелепо торчащим воротником.

      «Экий слабак! Искупался в Днепре – простуду схватил», – неодобрительно подумал никогда в жизни не болевший Кравчук.

      Шурочка тоже поднялась, гибко, бесшумно, только сапожки скрипнули. Сказала властно:

      – Старший лейтенант Кондратьев!

      – Что, Шурочка?

      – С вашим бронхитом не советую лазить в воду. Вам у костра погреться надо. Портянки просушить. Шинель. Выпить водки с аспирином.

      – Что же делать, Шурочка? – виновато ответил Кондратьев. – Старшины нет. Водки нет.

      «Что ты, умная такая, раньше обо всем этом молчала?» – сообразил Кравчук и со злостью сказал:

      – На войне нет бронхита.

      Кондратьев смущенно проговорил:

      – Да, да, конечно. Идемте, Кравчук.

      – Что же, пойдем! – твердо сказала Шурочка, как будто Кондратьев обращался к ней.

      И пока шли впотьмах меж сосен, пока шагали по острову к берегу, Кравчук неотступно слышал позади тонкий, решительный скрип песка под Шурочкиными сапогами, думал: «Экая сатана бабенка, ничего не боится, закрутит Кондратьеву голову. И кто это выдумал – женщин на войне держать! Одна беда, неразбериха, тоска от них».

      Они задержались на берегу, в сырой тьме, пронизываемые ветром. С явным недоверием прислушались к короткому затишью на той стороне – странно молчали пулеметы в непроницаемо сгустившейся ночи, оттуда, из темноты, веяло сладковатой гнильцой трупов.

      – Вот, – прошептал Кравчук. – Притихли…

      – Ужин, – ответил Кондратьев, сдерживая кашель. – Немцы пунктуальны…

      Потом донесся спешащий стук топора, голоса вблизи воды, отрывистые команды: «Шевелись! По-быстрому!» Там, внизу, ползали саперы вокруг сколачиваемого парома, и Кондратьев окликнул:

      – Капитан, капитан!

      – Кто там? Эй! Кто там? – отозвался из потемок прокуренный начальственный баритон. – Давай сюда!

      Кондратьев