Плач Персефоны. Константин Строф

отец видит его, скорчившегося под столом, все понимает и не торопится выманить оттуда. Потому в его тоне нет ни вопроса, ни недовольства. Значит, можно еще немного побыть в своем укрытии. Пилад бы очень хотел увидеть отца, живым хотя бы настолько, и уже было повернулся, но вспомнил, что еще не закончил с окном, не узнал, чем прельстился там его докучливый спутник, и потому сосредоточился пока на нем, не обращая внимания на повторяющиеся оклики.

      Вдруг в окно всунулась отвратительная лысая голова. Покрывшись испариной, Нежин тотчас узнал ее владельца. Голос перестал звать его по имени. Испугавшись, что разочаровал кого-то очень дорогого, но не додумывая до конца, Нежин закрыл собой рассыпавшиеся листки, протянул руку и ладонью с силой вытолкнул возникшую голову обратно в окно.

      На какое-то мгновение повисла тишина. Нежин настойчиво вслушивался, но солнечная пыль все реже вздрагивала за его спиной. Он открыл глаза.

      – Нежин? Не-жин? Вы меня не слышите или притворяетесь? – Вместо отца перед ним опять возникла та скользкая, словно очищенное яйцо, большегубая голова с редкой бесцветной растительностью.

      Онучин. Знакомое выражение: как будто бы неполного опорожнения. Эти вечно влажные, огромные, словно изъеденные щелоком губы.

      – Можете продолжать молчать, – снова начал он, – но Иоганн Захарыч вас ждут у себя. И не говорите потом, что я вам не передавал, – запустил руку в карман и стал медленно перебирать в паху.

      На помощь совершенно растерявшемуся Нежину случилась добрая Миша.

      – Не надо к нему лезть, – кивнула она довольно бесцеремонно. – Со старшими так не разговаривают. Что у тебя?

      – Старший, тоже мне, – ухмыльнулось ей в ответ. Миша влекла помыслы, и Нежин со всем его гротескным даром уже был за бортом. – Старейшину желает видеть у себя на коврике Иоганн Захарыч, – роль идиота была разыграна мастерски.

      Онучин приблизился и с неизменной ухмылкой приобнял Мишу, отчетливо коснувшись большим пальцем края ее груди. Миша, преисполнившись внешнего негодования, все-таки несколько лениво оттолкнула Онучина в сторону.

      – Зачем понадобился он отцу? – спросила она, строго скрестив руки на груди, при этом довольно тихо и тоном, Нежина не касающимся. Под нахмуренными бровями еле заметно скользила улыбка. Казалось, речь идет о постороннем.

      – Мне-то почем знать? – был один из показательных номеров в исполнении Онучина.

      Он потянулся своим устрашающим ртом, но был остановлен одним протянутым пальцем. Напоследок картинно развел свои длиннющие руки и, пританцовывая, пошел прочь.

      Не успел он ступить и двух шагов, как Пилад был у него за спиной. В нижнем ящике его рабочего стола давно томился стальной зуб от старой уставшей бороны, взятый в город из жалости. В своем дальнем углу он изредка поскуливал, бился о стенки, когда ящик захлопывали ногой, не балуя и лучиком света. Но он был чуток слухом, и вера в нем крепла. И хоть бока его порябели от ржи, взгляд еще хранил пронзительный блеск.