«Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы. Владимир Глянц

я еще ойкал, но позже, помогая всем телом и душой маме вырвать меня, я вообще перестал обращать внимание на такие мелочи. По маминой руке и по всей моей доброй маме я вдруг почувствовал, что ей стало легче вытаскивать меня. Но все еще мы с ней были одно целое и находились в данную минуту, в этом месте целиком. Я не мог, например, думать и тревожиться за тех, чьи страшные крики все еще долетали до нас. Тогда бы нас, наверное, унесло в эту воронку.

      И, наконец, такая страшная, засасывающая людская масса враз поредела, и мы оказались на свободе.

      – Чтой-то, мам? – спрашивал я почти бессмысленно. – Чтой-то?

      Мама только плакала и целовала меня:

      – Ты ж мое чадо! Ты ж мое дитятко!..

      Потом мама заметила, что я – босой и схватила мои ступни своими руками, чтобы согреть их. Еще потом мама попросила одного мужика:

      – Товарищ, у вас не будет ножа? Только на минуту.

      – А ты что, – ответил тот, – не дошла? Не захотела проститься с дорогим товарищем Сталиным?

      Ох, не на ту он напал. Надо же знать мою маму. Она ему так врезала:

      – Соплив ты, учить меня. Иди отсюда, пока я тебя в милицию не сдала, контра.

      Мужик плюнул, но как-то так аккуратно плюнул, без сердца. Плюнул и в сторонку отошел.

      Мама сняла с меня шарф и, надорвав его зубами, разорвала на две части. Из половинок шарфа она сделала мне обмотки, и мы с ней пошли. Когда мы повернули с Цветного бульвара на Садовое кольцо, оказалось, что движение по кольцу уже пустили. И наши троллейбусы, абсолютно пустые, идут один за другим сплошной вереницей. Уже дома прежде всего мама напоила меня вкуснейшим чаем с малиновым вареньем.

      Папа с меловым лицом сказал только одну фразу:

      – Зое, я думал, ты умная женщина…

      Мама впервые ничего не ответила. У нее были страшные, виноватые глаза.

      У меня иногда такое впечатление, что папа вообще не знает замечательных, высших свойств мамы. Как будто они шапочно, едва-едва знакомы. И главное, я не могу, не умею ему объяснить, что мама очень, очень хорошая. Нет, что она красивая – это он и сам знает, а вот что хорошая…

      Что же еще? Это был самый ужасный день в моей жизни. Но все-таки я не простудился, не заболел. И на том спасибо.

      Две половинки шарфа постирали и сшили, и я его еще долго донашивал. А траурную повязку, скорей всего, выкинули вместе с обычным папиным портновским тряпьем. Ведь, кроме этого дня, она ни на что не годилась…

      Осторожно! Всюду – враг!

      Когда передавали по радио траурный митинг с Красной площади, мама слушала-слушала и сказала:

      – Нет, на Берию тоже надежда плоха, вон как голос дрожит, совсем старенький стал.

      Мне было неполных восемь лет, и потому мне и сейчас странно, что этот – 1953 год – со своими совершенно взрослыми событиями так сильно запал в мою детскую душу. Но событий действительно хватало. Сначала от какого-то непостижимого дыхания Чейн-Стокса умер Сталин. Странно. Мне казалось, наши люди должны