Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

Баба Матвеева приходила, намыла; солдатка, щуплая, худая, рот большой, галчиный. С ней охрана и не баловала: такая тщедушная была, кошке на одну ночь и той маловато будет, скелетиком похрустеть.

      – «Погодите, потерпите», —

      отвечала им сестра,

      а сама едва живая,

      вся измучена, больна.

      «Скоро мы на пункт приедем,

      накормлю вас, напою,

      перевязку всем поправлю

      и всем письма напишу!»

      Песня доносилась будто издалека, из снежных полей. Солнце головкой круглого сыра каталось в снятом молоке облаков, в набегающих с севера сизых голубиных тучах. Цесаревич тоже поглядел на Михаила.

      «Черт, глаза как у иконы. Хоть Спасителя с мальца малюй! Да богомазов тех постреляли, повзрывали. Яма… яма…»

      В глазах Марии он видел жалость, и он перепутал ее с нежностью. В глазах Алексея горело презрение. Две ямы. Две темных ямы.

      А Пашка? Кто она, где?

      …его яма. И падает в нее.

      Лямин развернулся, как на плацу, и, топая сапогами, выкатился из залы. Вон от пустых тарелок, от крошек ситного на скатерти. Пусть баба Матвеева скатерть в охапку соберет да крошки голубям на снег вытрясет.

      * * *

      …Она ведь никакая не старуха. А все тут ее и видят, и зовут старухой; и в глаза и за глаза; и она, скорбно и дико взглядывая на себя в зеркало, тоже уже считает себя старухой – ах, какое слово, ста-ру-ха, как это по-русски звучит глухо, вполслуха… вполуха…

      Будто мягкими лапами кошка идет по ковру.

      Нет, это она сама в мягких носках, в мягких тапочках сидит и качается в кресле-качалке. И все повторяет: старуха, старуха, ста… ру…

      Муж подошел к ней, положил ей руку на плечо, и кресло-качалка прекратило колыхаться.

      Как всегда, его голос сначала ожег, потом обласкал ее.

      – Аликс, милая. Вот ты скажи мне.

      Она подняла к нему лицо, и оно сразу помолодело, прояснилось. Зажглось изнутри.

      – Что, мой родной?

      Царь выпустил ее плечо, отошел от кресла, продел пальцы в пальцы, сжал ладони и хрустнул запястьями.

      – Я вот все думаю. Думаю и думаю, голову ломаю. Мы ведь с тобой веруем в Бога. Так? Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя…

      Оба прочитали, крестясь, Символ веры – шепотом, быстро, отчетливо.

      Слышали каждое священное слово друг друга.

      – Чаю воскресения мертвых…

      – И жизни будущаго века. Аминь.

      Опять перекрестились. Перекрестили друг друга глазами.

      – И что? Что? – Она не могла скрыть нетерпение, любопытство. – Что ты мне хотел сказать.

      Царь пододвинул табурет ближе к креслу-качалке, сел на табурет верхом, как на лошадь. Хотел улыбнуться, и не смог.

      Вздохнул и заговорил, заговорил быстро, сбиваясь, часто дыша, болезненно морщась, стремясь скорее, быстрее, а то будто опоздает куда-то, высказать, что мучило, жгло, давило.

      – Вот Серафим Саровский. Батюшка наш Серафим. Преподобный… чудотворец. Отшельник. И пророк. Ты пророчество его помнишь, да, знаю, вижу, помнишь. И я все, все помню. Не в этом