Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку). Ханс Фаллада

лишь позднее.

      – Вы видели, господин комиссар, – с жаром начинает Бальдур Персике, сейчас он попросту не желает прислушиваться к происходящему на кухне, это их дело, – вы видели, она без еврейской звезды!

      – Я видел куда больше, – задумчиво отвечает комиссар, – например, что обувь у нее чистая, а погода на улице канальская.

      – Да-а, – кивает Бальдур Персике, не понимая пока, куда тот клонит.

      – Значит, кто-то здесь, в доме, прятал ее начиная со среды, если в квартире ее действительно не было так долго, как вы говорите.

      – Я почти уверен… – Бальдур Персике несколько теряется под этим сверлящим задумчивым взглядом.

      – Почти уверен – не в счет, мальчик мой, – презрительно бросает комиссар. – Так не бывает!

      – Я совершенно уверен! – тут же исправляется Бальдур. – Могу поклясться, госпожа Розенталь не бывала в своей квартире со среды!

      – Ну-ну, – небрежно роняет комиссар. – Вы, конечно, понимаете, что со среды вы в одиночку держать ее квартиру под постоянным наблюдением никак не могли. Этого ни один судья не примет.

      – У меня два брата в СС, – с жаром сообщает Бальдур Персике.

      – Ладно, – успокаивает комиссар Руш, – разберемся. Кстати, я вот еще что хотел сказать: обыск я смогу провести только вечером. Может, вы пока присмотрите за квартирой? Ключи-то у вас есть, верно?

      Бальдур Персике удовлетворенно заверяет, что охотно присмотрит. В его глазах читается глубокая радость. Ну вот, получилось, он так и знал, причем совершенно легально!

      – Хорошо бы, – скучающим тоном говорит комиссар и снова глядит в окно, – к тому времени все лежало примерно так же, как сейчас. Конечно, за содержимое шкафов и чемоданов вы отвечать не можете, но в остальном…

      Бальдур не успевает ответить, из глубины квартиры раздается пронзительный вопль ужаса.

      – Черт побери! – бормочет комиссар, но с места не двигается.

      Бальдур смотрит на него, бледный, даже нос от испуга заострился и ноги стали как ватные.

      Вопль мгновенно обрывается, слышна только брань Фридриха.

      – Так что я хотел сказать… – снова медленно начинает комиссар.

      Однако не продолжает, а прислушивается. Внезапно из кухни доносится оглушительная ругань, топот, суета.

      – Сейчас ты у меня заговоришь! Ох заговоришь! – рявкает Фридрих.

      Новый вопль. Еще более грязная ругань. Распахивается дверь, топот в передней, и Фридрих рычит в комнату:

      – Ну что тут скажешь, господин комиссар?! Только я довел старую чертовку до кондиции, чтоб могла говорить, а она возьми да и сигани в окошко!

      Комиссар в ярости угощает его кулаком по физиономии:

      – Провались ты, болван окаянный, я тебе все кишки выпущу! Живо за мной!

      И он выбегает из квартиры, мчится вниз по лестнице…

      – Так во двор же! – оправдывается Фридрих, устремляясь следом. – Она во двор свалилась, не на улицу! Все будет шито-крыто, господин комиссар!

      Ответа нет. Троица бежит вниз по лестнице, причем старается