Сезон охоты на мужей. Дарья Калинина

может, Игнатий с тех пор переменился? Раскаялся?

      – Все может быть. Только лично мне в это не очень верится.

      Да и всем подругам не верилось. То, как вел себя Игнатий, поведение раскаявшегося грешника ничем не напоминало.

      Сам Игнатий появился в деревне уже ближе к обеду, когда вся самая тяжелая работа была переделана. Не замечая взглядов, которые исподтишка кидали на него подруги, он гоголем прошелся по деревне, пересчитал дрова в поленницах и заявил, что сделано мало.

      – Ты где пропадал? – напустилась на него мать. – Люди работают, а ты!

      Но Игнатий и не думал смущаться. Не такой это был человек, чтобы женский крик мог его смутить. Наоборот, вид у него был самодовольный и немножко наглый, словно у кота, нажравшегося от пуза хозяйских сливок, отлично сознающего свою провинность, но и не думающего каяться. Игра стоила свеч, вот что было написано на физиономии Игнатия.

      – Утихните, маменька, – грубовато сказал он. – По делам ездил. Дяденька посылал.

      Дяденькой этот тип величал отца Анатолия, хотя самого отца Анатолия всякий раз от такого обращения передергивало. И вообще, у подруг сложилось ощущение, что отец Анатолий и сам то ли недолюбливает, то ли и вовсе побаивается этих своих родственников. Иной раз он так на них поглядывал, особенно на Игнатия, что всякому становилось ясно: батюшка с удовольствием прогнал бы «родственничков» взашей. Но смотреть смотрел, а делать ничего не делал. И всем было так же ясно, что самостоятельно отец Анатолий избавиться от них не может.

      Она заметила, что и деревенские старушки тоже Игнатия побаиваются.

      – Снова этот шалапут явился! – шептали они друг дружке. – Неужто кому-то из нас помирать время пришло? Ох, жалко-то как! Считай, вот оно счастье, только руку протянуть, а не доживем мы, Матрена, похоже.

      – Бог даст, доживем.

      – Ну, поди, одна и впрямь доживет.

      Прибиравшаяся в избе Катя воспользовалась отсутствием матушки Галины и без ее строгого призора присела к старушкам за стол.

      – О чем это вы говорите, бабушки?

      Старушки оживились. Новый собеседник – это всегда хорошо, особенно в таком захолустье. Они проворно налили Катюше чаю в большую фарфоровую чашку. Чай был жидкий, а вот чашка красивая. Она была расписана сочными доярками и улыбающимися трактористами. Те и другие стояли рядом и держали в руках транспарант с надписью «Да здравствует десятая годовщина Великого Октября!». И от всей этой незамысловатой сценки веяло таким энтузиазмом самых первых лет революции, что Катю даже в пот бросило. Хотя это могло быть и от горячего чаю.

      – Красивая у вас посуда.

      – Старье! Хлам! Что там о нем и говорить!

      Катя мельком глянула в старенький сервант. Помимо остальных предметов от сервиза в честь десятой годовщины Октября там вперемежку с засохшими букетиками полевых цветов, пыльных веточек вербы и бумажными картинками стоял и еще кое-какой фарфор. И какой фарфор!

      Целая полка была отведена под фигурки. У Кати даже дыхание перехватило, когда она увидела все это фарфоровое богатство и разнообразие,