Напряжение счастья (сборник). Ирина Муравьева

простые. Согласна, Настена?

      В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было завернуть весь Коннектикут. При въезде в Нью-Йорк Деби громко сказала:

      – Please, Luba, translate: this is it! It’s the end![18]

      – Она говорит, – смущенно прошептала Люба, – в общем, это конец.

      – Что такое: конец? – забормотала Виктория.

      – Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг…

      Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла.

      Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории.

      – Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же – в аэропорт. Захотите остаться – пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает.

      Виктория, бледная, рухнула в кресло.

      Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь – как под поезд!

      Люба слегка погладила ее по плечу:

      – Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали?

      – Что ей унизительно? – Виктория подняла на Любу тихие красные глаза.

      – У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре…

      Виктория так и взвилась:

      – Что представить! У нас шкуры разные, Любочка, вот что! Да, я не скрываю: пусть даже Авдеев! Поеду к Авдееву и не унижусь! Мне надо всю группу кормить, вы не знали? Не будет работы, мы ножки протянем! У всех, Люба, семьи, у всех, Люба, дети, и нам не до жиру! Мы в шкурах-то разных!

      – И что теперь будет? – задумалась Люба.

      – Откуда я знаю? – Виктория вся стала серой и старой. – Начальство, конечно, налупит по шее, отменят поездки… Еще что – не знаю…

      – А может, пойти к ней?

      – Для чего я пойду? Мы ведь с ней незнакомы! Так, только для виду: «Ах, Вика! Ах, Деби!» Откуда я знаю, что в ней там, в потемках? Другая ментальность, другие привычки… Нет, я не пойду…

      Лицо ее, серое, старое, вдруг изменилось. Судорога прошла по нему, и когда она снова взглянула на Любу, то Люба ее не узнала: Виктория стала совсем молодой, сияющей, сильной, взволнованной, вечной. Телефонная трубка в ее руке казалась микрофоном, в который вот-вот хлынет громкая песня.

      – Петяня! – сиреною пела Виктория. – Слушай, Петяня! Ты должен спасти нас!

      – Пошла бы ты, Вика…

      – Нет, я не пошла бы! Пойдем мы все вместе! И скоро, Петяня! Билеты на завтра. Сейчас же звони ей и сам все исправишь!

      – Нельзя же так, слушай! – Но голос его был совсем не уверенный.

      – Нельзя по-другому, – обрубила Виктория. – Ты знаешь, Петяня, в какой мы все жопе?

      И бросила трубку. Как будто гранату.

* * *

      За завтраком все встретились как ни в чем не бывало. О буре вчерашней никто и не вспомнил. Снимали в Нью-Йорке, удачно и много, все время смеялись. Наткнулись случайно на двух африканцев. Один был разболтанным, как на шарнирах, в большом колпаке на лиловых косицах.

      – Иисус был с Гаити! – кричал он гортанно. – Они все

18

Люба, пожалуйста, переведи: все, конец! (англ.)