Алиби. Евгения Палетте

теперь, значит, и с нами, – развел руки в стороны Буров, обводя присутствующих взглядом.

      – Да. В самом деле. И с нами, – подтвердил Горошин, улыбаясь.

      Она поняла, и, взглянув на Катерину и её внука, а потом на Горошина, порозовела.

***

      Было уже заполночь, когда на лестнице послышались шаги. Как только шаги отсчитали восемь ступеней, и осталась одна, последняя, Горошин, оборвав разговор, сказал – «Буров, сейчас грохнет корыто». Он сказал это совершенно серьезно, поскольку относился к корыту так, как если бы это было то, что неизбежно следует время от времени переживать.

      Буров кивнул, поглядев куда-то наверх. И Горошин вспомнил, что его гость об этом корыте знает. Года два назад они с Буровым сидели вот также, здесь, в этой комнате, и Крутиха никак не могла добраться до своей двери, то и дело, скатываясь вниз. А когда добралась, корыто грохнуло, и потом долго еще гремело, потому что Крутиха никак не могла повесить его на гвоздь снова.

      – Не ходи, – опять, как тогда, сказал Бурову Горошин, – А то пристанет.

      Буров понял.

      – Плохо жить одному, – помолчав, сказал Буров. – И помочь некому, – опять сказал он так, будто только что понял это. Он хотел сказать чтото еще, но не успел, – снова грохнуло корыто. А потом вдруг сразу стало тихо.

      – Должно быть, на лестнице улеглась, – предположил Горошин. – Да, изрядно, – тут же сказал он, потянув носом воздух. В комнате запахло алкоголем.

      – Наверное, у неё есть повод, – тихо и, как показалось Горошину, весело, сказал Буров.

      – ?!, – не понял Горошин.

      – Её же не покупали вместе с внуками, женой и смородиной. – Она есть, продолжал он. – Вон, ходит, топает, корыто роняет. А меня теперь, вроде и нет, – умолк он, – Раз на Земле мне ничего не принадлежит, – договорил Буров. И Горошин отметил, что и эту, последнюю, фраз Буров сказал без отчаянья и даже без особой обиды. Как человек, видевший и радость побед, и горечь поражений.

      – Ладно, Вить. – Ты и сам знаешь, что это неправда. Ты есть и всегда будешь, – сказал Горошин, показав глазами куда-то наверх. И чувствовалось, что он не договорил до конца. В эту минуту наверху хлопнула дверь, скрипнул диван, и опять стало тихо. Повалилась, понял Горошин, принимаясь разливать «Столичную» по стаканам. Ровно по одной восьмой. Он делал это медленно, не торопясь, будто еще прислушиваясь к тому, что было там, наверху, но, окончательно осознав, что там, наверху, все стихло, и они с Буровым, будто снова одни, сказал:

      – Давай, Вить, за нас. Знаешь, какая бы жизнь ни была, она – единственное, что имеет цену. Сказав это, он поднял стакан и слегка улыбнулся.

      – Да что жизнь. Жизнь – как жизнь, отвечал Буров, глотая жидкость. Легкая гримаса исказила его лицо, и он, как часто делал в таких случаях, слегка тряхнул головой. Потом сказал «жарко» и снял свитер, оставшись в одной голубой рубашке. И Горошин подумал, что он, Витька Буров, почти не изменился с тех пор, как они познакомились. Задолго до того, как оказались в одном экипаже.

      – Пойду, включу отопление. Замерзнешь, – суетнулся