Жизнь спустя. Юлия Добровольская

адреса или ампулы с ядом, не побрили голову и даже не делали санобработки – на мне был по-прежнему отутюженный габардиновый костюм жемчужного цвета. Моя ярость – я советский человек, какого чёрта! – хорошо заметная на фотографии анфас и в профиль, на конвейере постепенно тускнела.

      В боксе были табуретка и тумбочка. То и дело поднимался щиток над глазком. От двухсотваттовой лампочки резало глаза. Со скрежетом открывается дверь. Лейтенант с голубыми погонами:

      – Фамилия, имя-отчество, год рождения, место рождения.

      Отвечаю. Дверь со стуком закрывается.

      Немного погодя дверь бокса опять загремела. Другой:

      – Фамилия, имя-отчество…

      – Я уже говорила!

      – Фамилия, имя-отчество…

      Раздражённо выкрикиваю. Этот что-то записывает в карточке – наверное, особые приметы.

      Дверь закрыта. Кладу голову на руки. Врывается баба в по гонах:

      – Голову класть нельзя!

      Ещё через какое-то время появляется нижний чин в сером халате:

      – Фамилия, имя-отчество…

      Проборматываю.

      – Пройдите! Руки назад!

      В комнате со стенами цвета хаки стоит медицинский измеритель роста.

      – Можно обуться! Руки назад! – и опять в бокс.

      Ещё один, в белом халате:

      – Фамилия, имя-отчество… с вещами!

      У меня нет вещей.

      И повёл меня в душ, липкий от многолетней грязи. Я мыться не стала, постояла около струи и вышла из душевой. Снова в бокс.

      Явилась девица в погонах, выдала квитанцию о том, что 8 сентября 1944 года Внутренней тюрьмой МГБ СССР приняты от Бриль Ю. А. часы, записная книжка, самописка, пудреница, расчёска, столько-то рублей…

      – Без вещей!

      Кабинет со шторами, с письменными столами и креслами. Посадили на стул посреди комнаты, включили с двух сторон свет – фотографировать. Потом сопровождающий брал поочерёдно каждый палец руки и водил им по валику, обмазанному чёрной краской; раздвинув пальцы, прижал их к бланку и резко оторвал: на бланке остались пять чёрных отпечатков. Ту же процедуру повторил с левой рукой.

      – Вымойте руки, вот кран!

      Смолистая краска не отмывалась.

      На бланке над отпечатками пальцев было написано «хранить вечно». Вечно!

      Бокс. Глазок. Скрежет.

      – Фамилия… С вещами! Пройдите!

      И повёл, время от времени щёлкая языком. Я догадалась: это – во избежание встречи арестантов. Команда: «лицом к стене!». Один раз затолкал в зелёную фанерную будку и держал в ней, пока не провели другого арестанта. Коридоры, лестницы, двери, двери… Наконец, вот и моя. Надзиратель звякнул ключом и впустил меня в двухместную камеру. На одной койке сидела молодая женщина с бескровным лицом.

      – Днём до отбоя лежать нельзя! – был последний приказ, дверь захлопнулась, глазок с минуту понаблюдал. И щиток опустился.

      Это то, что я помню (и никогда не забуду).

      Солженицынского Володина поразило, как были стёрты ступени… «Сколько ног, сколько раз должны были здесь