Текст. Дмитрий Глуховский

это дело… – отозвался осторожно Серега.

      – Смотря кому. Раньше он под своим именем тут сидел вообще… Сейчас на погоняло поменял. Но я-то старый подписчик. «Хулиган», сука. Че за «Хулиган»?

      – На Рочдельской. Трехгорная мануфактура. Такое место… Было модное прошлым летом. Там много всякого рядом, это бывшая фабрика, большая территория. Сейчас переделывают под офисы, рестораны и всякое этакое.

      – Рестораны и всякое такое… – повторил за ним Илья. – А я – баланду хавай. Кому пальмы, а кому пальма, бляха. Под руку попал. На. Терпи. В кармашке. Между теми и этими. Не вылазь. Все им. На задних лапках. Секцию им. Газету эту. Потом тем обоснуй, чтобы не покоцали. Только б УДО дали. Только б пораньше. Поскорей чтоб. Может, и надо было. На лапках. Может, тогда и успел бы. А кем бы тогда приехал. Зато успел бы. А если б не уезжал. Мразь. Сука.

      Он вскочил и сграбастал вторую бутылку, свернул ей головку на раз, первым ливанул себе – через край.

      – Ой, слушай… – побледнел Серега. – Я это… Я не могу. Меня Стаська не поймет. Мне нужно уже. Давай, мы…

      – Сиди! – Илья перевел бутылку, плеснул на стол, стал лить в Серегину рюмку.

      – Нет, правда. Точно. Она еще мелкому «Панадол» купить сказала, у нас кончился. Я… Давай мы завтра с тобой. Ну или там на выходных на следующих. Как раз пацан поправится.

      Илья, не отвечая, кинул в себя водки. Взял пульт, добавил громкости.

      – Я… На посошок только, – Серега пригубил. – Телефон заберу?

      Он выбрался в прихожую, натянул там свою курточку, сам нашарил замок.

      – На связи, да? Ты ляг поспи, Илюх!

      Илья сделал еще громче.

* * *

      Холода не чувствовал.

      Туманная темнота кислотой подточила дома, обволокла, стала переваривать. Фонари работали скупо, берегли энергию. Окна на панельных высотках кровили светом – вразброс, как будто их шилом вслепую натыкали. Неверная земля скользила. Снег иссяк, но без него ветер стал злее. Люди попрятались. На остановках только хохлились какие-то пингвины в ожидании ржавых снегоходов.

      Ноги вышагивали сами, Лобню откручивало назад.

      Близорукие машины гудели, замечая Илью на обочине в последний момент.

      Изнутри тоже бурчала кислота.

      Та же, которая в первый год ему на душе всю слизистую сожгла. Так жгла, что он ее смирением защелочил. Но и щелочь душу ела. Сказал тогда соседу в плацкарте, что простил Суку, но это было полправды. Это он как будто бы Суке сделку предлагал: ты прощен, если я могу в жизнь вернуться. В начало. А вернулся в тупик.

      Один только Серега его дождался, но Серегу он сам больше видеть не мог, аж трясло. Ненавидел его за то, что стал ему чужим. За то, что тот семь лет жил вверх, пока сам Илья – вглубь. И за жалость Серегину он ненавидел его отдельно. Пора было его тоже ампутировать, пока всю кровь не заразил. Вообще все отрезать. Пусть везде будет культя.

      Но Серега хотя бы свою жизнь жил, не ворованную.

      Тут спрос был с другого человека. С Пети Хазина. С Суки.

      С кого, как не с него? Судья человек